«Темнеет уже,» – потерял к находке интерес Матвей. – «У реки на ночь устроимся?»
«А? Да, найди местечко, да разведи огонь. А я пока пошарю вокруг. Поищу, куда кошка сунула свой любопытный нос. Оно тут где-то рядом должно быть.»
Пока Горыныч напрасно лазил по бурелому, Матвей, прорубившись сквозь густой, молодой осинник, выбрался на каменистую полянку и обнаружил на ней примятую траву меж камнями, остывшее кострище и остатки собранного в лесу валежника, не попавшие в костер.
«Дядька, Горыныч, иди сюда,» – негромко позвал Матвей, а потом, вспомнив, как было говорено действовать в таком вот случае, когда рядом могут быть чужие, свистнул с переливом.
«Чего шумишь, балбес,» – укоризненно покачал головой появившийся Горыныч. – «Учу тебя, учу. А все не впрок.»
«Да нет тут никого. Угли остыли давно. Дня два кострищу, не меньше,» – оправдался парень.
«Хорошо, коли так,» – оглядел полянку Горыныч. – «Ишь примяли тут все вусмерть, ровно стадо слонов. Видать, много людей было. Поостеречься надобно. Не голоси без повода.»
Последнее, сказанное назидательным тоном, предназначалось, разумеется, юноше.
«Ночью постережемся, а с утречка пойдем, поищем, посмотрим, кто такие,» – решил Горыныч.
Дядька для Матвея был непререкаемым авторитетом. Немногословный, угрюмый, внушающий уважение уже одним своим двухметровым ростом и пудовыми кулаками и суровый с виду, точно медведь-шатун, Горыныч вгонял в трепет любого человека. Но вот кошку Маруську ему провести не удалось. Мурена раскусила его с первого взгляда, неведомо как почуяв нежность в душе, которую к людям Горыныч проявлял редко, а к кошкам всегда. Бесстрашная Маруська почитала дядькину грудь лучшей подушкой на ночь, ему первому приносила познакомиться свой приплод, когда на других-прочих еще шипела змеей, и сопровождала его по деревне, не опасаясь собак и трубой держа рыжий хвост.
Матвей с сестренкой Алиной угодили под дядькину опеку прошлой зимой, когда мать умерла поздними родами, а новый её муж, не пожелавший брать на себя ответственность за двух чужих детей, вернулся в свою деревню. Надумала тоже, в ее то годы детей рожать. Матвей то ладно, и без матери проживет. А Алинка? Мала ведь еще совсем. Затаенная обида на мать, нет-нет, да и покалывала, вышибая слезу из глаз. Из близких родичей у них оставался только недавно овдовевший Горыныч, чьи три взрослые дочери уже обзавелись своими семьями. Так на Совете деревни и порешили, что взять их надобно ему. Дядька не отпирался, протянул Алинке свою ладонь, размером со снегоуборочную лопату, в которую девчушка доверчиво вложила свою, и повел в дом. Следом потянулся Матвей с пожитками. Кошка Маруська перебралась на новое место жительства сама, деловито обнюхала дом, пересчитала кур и уток в загоне, фыркнула на осторожно переступающую ногами лошадь и устроилась за ужином на лавке рядом с дядькой, угощая того свежепойманной мышью, урча и потираясь усами о его локоть. Дом, где они жили с матерью до поры, до времени заколотили.
Горыныч только глядел сурово, а добрее его человека еще было поискать. Уж лучше б он ругался, как мать, а то лишь взглянет сурово из-под бровей, а Матвея так и пробирает стыд за то, что сено не провеял или урок не выучил, загулявшись с ребятами. С Алинки в силу возраста спрос был меньше, хотя старалась она вовсю. И белье перед дождем снять не забудет, и кур на ночь запереть, и училась не в пример лучше Матвея. Да что у них там во втором классе учить то? Ерунда всякая. Только таблицу умножения начали. А вот у Матвея уже сила тяжести да сила упругости, да история о странах разных, которых давно уж нет, да внутреннее строение животных всяких и рыб, и птиц, и лягушек. Поди, разберись, во всех этих премудростях. И зачем они нужны? Какая польза от всего этого в жизни? Ну ладно, как животные устроены, то надо знать, а особенно про их повадки. А сила тяжести как ему в жизни пригодится? Только время попусту тратить. Лучше на охоту с дядькой лишний раз сходить. Но почему-то все взрослые мнения этого не разделяли, точно сговорились. Потому и приходилось мучиться в школе.
Горыныч в их деревне человеком был уважаемым – бумажником. Дело, по мнению Матвея, часто помогавшего теперь дядьке, было нехитрое, но кропотливое. Требовало терпения и аккуратности. Сначала древесную стружку, негодную, порченую бумагу, рваную на мелкие клочки и измельченные обрывки льняных тряпок, пришедших в негодность, долго вываривали в чанах с водой до получения однородной массы. Перемешивать их содержимое было мукой мученической и скукой смертною. Потом масса помещалась в прямоугольные формы и оставлялась в покое, пока из них стекала лишняя вода. Затем форму переворачивали и вываливали содержимое на сырой войлок, а сверху закрывали другим войлоком. Стопку этаких войлоков, переслоенных вываренной массой, осторожно прессовали сверху, чтобы стекали остатки воды. Теперь листы уже можно было брать в руки без опасения, что они распадутся на волокна. Их вывешивали на просушку на толстых жердях, дабы на широких листах бумаги с неровными краями не было заломов. Высохшие листы снова ненадолго клали под пресс. Теперь можно было и книги печатать.