— Предать обоих мошенников немедленной казни, выкинув их из окна, — театральным шепотом предложил Злиф. — Раз и навсегда ликвидировать болтунов и наушников…
— Молчать, ничтожное порождение трутня! — прошипел Посол. — Не предлагать злосчастных прецедентов, каковые могли бы обратить в мираж менее изобретательного дипломата, чем я! — И как бы желая успокоить Ретифа, он повел в его сторону всеми пятью окулярами и проворковал: — Вы будете вольны вернуться к исполнению ваших обязанностей, как только закончится церемония. А до той поры — приятных вам размышлений.
5
— A яго, дулар, потакал, что самое трудное — это уйти накраденное, — скорбно сказал Чонки, когда за ними захлопнулась дверь башенного покоя. — Ну кот, маем сны, кто его уврал, а то челку?
— Похоже, что Шниз основательно все продумал, — согласился Ретиф.
— Незевуха, — пожаловался Чонки. — Просто стошно мокреть, так эти пялиглазые кизяки бехут на прушку вас, темляков.
— Ладно, Чонки, хоть ты за нас душой болеешь, и то радость.
— Се сволько на таз, — сказал хлябианин, — Сдолько за кои менежки, я ведь наставил во бас у пукмекера. — Он вздохнул. — Ну жадно, не кардый же лаз вырыгивать.
— А мы, может быть, еще и не проиграли, — сказал Ретиф.
— Слушай, Чонки, ты не согласился бы немного поползать в темноте?
— Размяжите узлы, в коворые эти узники завязали тои муки-роги, и ногда мы посмотрим, что я сдогу смелать.
Ретиф принялся за работу. Десять минут спустя хлябианин со вздохом облегчения вытянул последний ярд своего тела из последнего узла.
— Пиленькое мриключение, — вздохнул он. — Ну, догоди, перзавец, май мне нолько пакинуть пашу тетель на тою твощую рею…
Чонки поерзал внутри своего полионового комбинезона, поровну распределяя тело между его рукавами и штанинами.
— Тапоги посерял, — пожаловался он. — Обличные ныли совые тапоги.
Ретиф подошел к окну и обозрел сплошную стену, отвесно уходящую к лежащему внизу просторному, мощеному жестким на вид камнем двору, по которому через правильные промежутки были расставлены гроачианские стражи. Чонки последовал за ним и тоже выглянул в окно.
— И дунуть мечего, — сказал он. — Днесь пороги зет, не сдустишься. А и струстишься, так спажа тебя подколет. Лавайте-ка сучше росмотрим, зет ли днесь подтира…
Он подобрался к одной из дверей и заглянул в туалет.
— В сомую тачку, — воскликнул он. — Промакнулись наши умнихи, небооценили хладианина. Ну, ландо.
Он вытянул оченожку и сунул ее в унитаз, за ней потянулось волоконце, толщиной не превосходящее карандаша, — ярд за ярдом оно отматывалось, уходя в канализацию.
— Так-так, — весело говорил Чонки. — И оболеют же шалманы, кодла я выгезу из люпа кряво сопреди двора. Все, чмо не тужно, это добраться до соузлинительного едина, покирнуть, вуда следует и… Ой!
Чонки вдруг замер. Он покрепче уперся в пол ногами, — в отсутствие сапог имевшими довольно неорганизованный вид, — и попытался вытянуть себя из унитаза. Длинный протоплазменный жгут еще удлинился, но из унитаза выйти не пожелал.
— Ах вони врязные, шивы и гонючки! — завопил он. — Они же ня дам подметали! Они схамили зеня и вопять завязали утлом! Все, я завяз, — ни тру, ни пну!
— Не везет, — сказал Ретиф. — Но разве ты не можешь целиком уйти в трубу?
— Это что же, товар еще бросить в биде? — обиделся Чонки. — Да и требуба моя в труху не пролезет.
— Похоже, Чонки, они нас опять обхитрили.
— Еще как похоже, — донесся из-за вделанной в стену над дверью железной решетки елейный шепоток Шниза, сопровождаемый одышливой усмешкой. — Весьма сожалею, что сток у вас забился,
— утром я пришлю кого-нибудь со шлангом.
— Ах ты ж! Этот продыра слышал кажное наше слово! — воскликнул хлябианин. — Он еще и под слушью поддверивает!
Ретиф подошел к двери, задвинул тяжелый засов, запирающий дверь изнутри, и поймав глазами единственное оставшееся снаружи око шофера, подмигнул.
— Он просто-напросто слишком умен для нас, Чонки. Не удивлюсь, если ему все известно и про бомбу, которую мы спрятали в их Посольстве, так что…
— Это еще что? Какая-такая бомба? В моем Посольстве? — в тревоге заскрипел Шниз. — Где она? Сию минуту скажи мне, я настаиваю!