- Да. Первый - лейтенант, который из комендантской роты.
- А-а... Ворошиловский стрелок, - понимающе кивнул Рустам. - Уверен? Вроде он после бомбардировки сам не свой. Может не стоит?
- Именно потому и предлагаю, командир, - пояснил Добровольский. - Ему сейчас нужно в дело, чтобы выветрилась из головы вся шелуха. Стрелок о судя по всему толковый - обузой не будет. Да и если проявит себя, перестанет чужим быть для наших. А то ведь сейчас ему хуже не придумаешь приходится. Своих всех потерял, а здесь так чужим и остался.
- Тонкий ты психолог, - усмехнулся Гуревич. - Ладно, с этим согласен. Как стреляет, сам видел. Кто второй?
- Еще один местный талант - рядовой Косолапов.
- Этого не помню...
- Ну так ты тогда, командир, малость в отключке лежал, - усмехнулся Добровольский.
- Ты имеешь в виду, который Гольдштейна...? - уточнил Гуревич, многозначительно подняв бровь. Прапорщик кивнул. - Вот дела! И его хочешь перед совестью реабилитировать?
- А чем плохо? - удивился Добровольский. - Он нормально тренирован, да и расторопен вполне - в случае опасности не теряется, что на практике показал. А что до душевной травмы - так его хоть и на прямую не обвиняют, но мало ли, что сам себе надумает? Так что лучше пусть малость погеройствует - под присмотром. Глядишь, и притупится чувство вины.
- Все, ладно! Согласен, - замахал руками Гуревич. - Ты и мертвого убедишь. Так на жалость талантливо давишь. Беру обоих. Только смотри - чтобы больше чем на минуту глаз них не спускал.
Вопрос с откомандированием двух бойцов решился довольно гладко. Напрямую обращаться к Геверциони или Лазареву Гуревич не стал. Первым делом, дабы прощупать почву, подошел к Ильину. Полковник выслушал и одобрил начинание:
- Неплохо придумал. Подожди, сейчас переговорю с 'главным'. Думаю, согласится.
Так и вышло. Геверциони начинание одобрил, даже без объяснений ухватив с ходу истинную подоплеку дела. Кандидаты на пополнение восприняли новость достаточно равнодушно. Но если в отношении лейтенанта Никиты Куревича реакция оказалась предсказуемой, то апатия со стороны Косолапова удивляла. Тем не менее, оба собрались довольно быстро, уладив дела за пару минут
Единственным, что омрачило прощание - реакция Чемезова. Роберт оскорбился столь явным пренебрежением, как ему казалось. Вместо добровольно изъявившего желания взяли двоих по указке. Так мало того - даже не разведчиков, не диверсантов. Первый хотя бы десантник, то второй вообще приблудный!
Рустам терзания майора понимала - и даже принимал. Несмотря на косые взгляды, и даже вскользь брошенную угрозу. Профессиональная гордость Чемезова оказалась ущемлена, да еще приходилось учитывать личную драму. Так что Гуревич нисколько не оскорбился. Сложись все чуть иначе, майор даже не возражал бы против присутствия коллеги на задании. Но есть вещи выше самого заветного желания...
Сейчас, когда половина пути пройдена, Гуревич мог с облегчением вздохнуть. Несмотря на некоторые опасения, справлялись новички неплохо. Как минимум - с лыжами. 'Ну, ничего, - решил про себя Майор. - На деле и посмотрим, что почем. Тем более, что в серьезную заваруху вмешиваться они не будут'...
...Увы, худшие опасения подтвердились: в городе интервенты. Боши, они же фрицы. Причем довольно много - раз уж донесло на самые окраины. Ибо на оккупированной территории отрываться от основного контингента - поступок либо рисковый, либо излишне опрометчивый. Но, так или иначе, небезопасный. Даже не обладая ворохом университетских дипломов самый темный качёк нутром чует как из любого окна так и сверкают ненавидящие взгляды. И даже понимая, что после внезапного приступа смерти за местными вернутся каратели и устроят показательные расстрелы, себя все-таки жаль - воскреснуть-то не получится.
Да и нельзя надеяться на трезвую оценку ситуации населением. Мало ли у кого сдадут нервы - пусть и на самый краткий миг. Ведь даже одного удара вилами под ребра или топором по затылку вполне достаточно. Кому важно: есть или нет состояние аффекта? И даже не важно будет в этот момент: 'кто', 'сколько', 'кого' и 'за что'
А уж немцы никогда не отличались излишней тягой к авантюризму. Следовательно, появление на самой окраине праздно шатающихся - не патрульных! - в имперских мундирах под защитного цвета пуховиками и с оружием в руках подтверждает лишний раз прежние опасения. Отдельные группы возникали и вновь скрывались в сумеречном мареве. И только одна после четверти часа напряженного наблюдения проявила склонность к инертности.
Для наблюдения и последующего захвата объект оказался подходящий. Тем более, что не двадцать и даже не десять - всего лишь четверо солдат. Среди которых один унтер-офицер. Однако, увы, за инертность приходилось расплачиваться...
- Вот ведь гады! - в сердцах прошептал Добровольский. Эти слова единственное, что позволил опытный диверсант. Сказал тихо - и за несколько шагов не услышишь. Но все же для такого уровня профи подобная слабость несвойственна. Диверсант по роду профессии обязан в нужные моменты 'выключать' сердце.
Это в книгах или фильмах приятно наблюдать за виртуозной работой с холодным оружием, меткой стрельбой и молниеносной реакцией разведчиков. На деле все не так однозначно. И гораздо более жестоко. Находясь на переднем краю, на острие, диверсанты как никто часто встречаются лицом к лицу с издевательствами, а подчас и проявлениями зверств противника. Нигде не покажут, как приходится в такие моменту бойцам.
Прямо перед тобой - даже без оптики можно разглядеть - вражеские подонки насилуют девушек. Подленько и понимающе усмехаясь друг другу, чувствуя превосходство, абсолютную безнаказанность. Движения сильных рук скупы, порывисты, а маслянистый взор алчен до звериного безумия, полно похоти.
И вынужден советский офицер, поклявшийся перед священным красным знаменем хранить и защищать, лежать без движения, бессильно наблюдать. Потому, что рядом через несколько минут должны пройти такни или штабная колонна. А эти танки, если не нанесешь удар здесь и сейчас пойдут дальше, чтобы убивать, жечь, уничтожать. И неведомый генерал будет чертить карандашом на карте стрелки, направляя разящие удары. Офицер лежит, потому, что и от танков, и от генералов вражеских он тоже обещал защищать Родину. Скрипят от злости, бессильной ярости зубы, пальцы до крови впиваются в плоть земли. А сделать ничего нельзя... Оттого порой и белеют виски раньше времени у совсем еще молодых ребят. Сгорают, изнашиваются безжалостно истерзанные сердца.
Сейчас через оптику биноклей Гуревич и подчиненные наблюдали нечто похожее. Хотя скорее неприятное, стыдное, чем оскорбительное. Какая-то пестро одетая компания советских людей заискивающе расстилалась перед интервентами. Хотя можно ли их назвать советскими людьми? Сами они себя, наверное, гордо именуют 'людьми мира', эдакими возвысившимися над предрассудками и пережитками. А кто есть по сути? Приспособленцы, готовые на все, только бы обеспечит личную безопасность, только бы сохранить в прежней мере остатки 'былой роскоши'. Вполне может быть даже готовые искренне, с упоением ненавидеть все 'свое' ради прекрасного 'ихнего'
Ярко накрашенные дородные девицы в пестрых платках, облаченные в меха, многообещающе улыбались жизнерадостно склабящимся бошам. Так и эдак, словно торговки, поворачивались, крутились перед носом солдат, рекламируя себя в лучшем свете. Рядом то ли в качестве мебели, то ли наглядной иллюстрации покорности и преклонения перед представителями 'передовой цивилизации' теснились жалкие, субтильные молодчики чахоточного вида. Ручки-ножки палочки, широкое пальто не по размеру - словно беззащитные телеса покорно скукожились перед захватчиками. И осознание этого явно читалось в пренебрежительных взглядах немецких солдат.
Характерным образчиком взаимоотношения сторон стала небольшая сценка. Один из солдат коротко бросил что-то на немецком, сопроводив даже не просьбу - приказ характерным жестом: поднеся два пальца ко рту и изобразив затяжку. Тут же совершенно по-лакейски засуетились субтильные молодчики. Даже подруги глянули на пресмыкающихся приятелей с жалостью и пренебрежением.