Единственное, что продолжало доводить меня до исступления, – это сама Кари. Я не мог смириться с тем, что женщине дана такая власть. Отсутствие необходимых приличий, открытое обожание Мартира, преданность де Косты, верность Лютера, дружеская симпатия, с которой к ней относился Герма, легенды о ее проницательности – все это было сложнее принять, чем отрицание Бога. Предельная самостоятельность, с которой вела себя Кари, надменность, самоуверенность, склонный к многоходовым интригам ум подошли бы пастырю или первому сыну знатных родов, но не женщине-сироте. В столице есть множество дам, которых вряд ли можно назвать добродетельными, но они, черт возьми, хотя бы делали вид! Лживая, но кроткая имитация соблюдения правил оказалась для меня предпочтительнее явного неповиновения, и за это открытие я злился на Кари еще больше.
То, что она говорила, являлось неприкрытой ересью, за которую в столице немедленно казнили бы. Но то, чем она сама была, сердило гораздо сильнее – в Кари не осталось ровным счетом ничего от воспеваемых священными текстами женских добродетелей. Она не была ни скромна, ни красива, ни участлива, ни целомудренна, ни молчалива, ни покорна; она не нуждалась в защите, не ходила величаво и грациозно. Но самое главное, что она не пыталась ничего из этого добиться.
Увидев обрезанные волосы, я уже испытал неудобство. Несмотря на осознание того, что неудобство вызвано воспитанием, оно царапало каждый раз, когда я видел Кари. Она превратила саму себя в символ сопротивления церкви. Кари могла ничего не говорить – внешний вид уже давал пощечину любому верующему.
– Вы спите с ней? – как можно более грубо спросил я Доминика, пытаясь изобразить простонародное любопытство.
Тот расхохотался в ответ.
– Вы, четверо, носите ее цвета, как будто она – король или ваша любовница… – попытался объяснить я.
– Неужели это тебя так задевает? – продолжил смеяться Доминик. – Кари спит с кем хочет. Но ее цвета мы носим не поэтому. Каждый из нас обязан ей спасением, и вряд ли оказанную услугу можно искупить иначе чем жизнью.
– Я не верю, что она вас вылечила, Доминик. Вы можете рассказывать это дурачкам в лагере, но я-то знаю, что это невозможно. Исцелять могут только святые, а Кари к ним не относится.
Герма наконец прекратил смеяться:
– Похоже, ты и впрямь потерял умение отличать правду от лжи. Тогда обдумай вот что, инквизитор: я умирал, пока не пришла Кари. Каин был беспомощен. Красота Раймонда оказалась бесполезна. Твой Бог-отец всласть поиздевался над ним – все женщины в городе хотели забраться к нему в постель, а он не мог взять ни одной. Тео ослеп, но сейчас проводит опыты с утра до вечера. И да – некоторые святые церкви действительно могут исцелять.
– К чему ты ведешь?
– Исцеление и вера в Бога-отца никак не связаны между собой.
Я был ошеломлен:
– Я не понимаю… Не понимаю.
– Церковь использует людей, способных совершать необычные вещи, чтобы поддерживать власть. Ради этого она делает «святых» своей частью, свидетельством мощи Бога-отца, отыскивает подходящих людей и воспитывает их в строгой вере. Но это обман. Это не святые могут творить чудеса за счет Бога-отца, это Бог-отец существует только потому, что церковь не дает разоблачить фальшивку, устраивая чудеса по праздникам. В том числе и за счет тебя.
Я хотел возразить, опровергнуть сказанное, но не мог. Слова Доминика звучали очень естественно, и они душили меня. Невозможные слова, настоящий яд.
– Ты злишься на то, что мы носим цвета Кари, страстно хочешь увидеть ее пороки. Кари оправдает твои ожидания, ханжа, – усмехнулся Доминик. – Она способна на жестокость, которая тебе и не снилась, это порой пугает. Но ты зол просто потому, что сам хотел бы быть предан кому-то так же, как мы. Люди нуждаются в преданности, основанной на действительной благодарности, а не на традиции. В этом суть кодекса кхола, суть подвига. Кто-то совершает невозможное для тебя, а ты совершаешь невозможное для него. Церковь запрещает невозможное всем, оставляя это для Бога-отца. Кому нужен такой мир? – Он пожал плечами.
– Почему же инквизиторы не чувствуют такой лжи? Этого не может быть.
– Что, если они не понимают, какие задавать вопросы? Мне тоже хотелось бы знать, почему, – серьезно сказал Доминик. – Но это ты инквизитор, а не я. Это твоя задача – знать верные ответы.
Я ушел, почти сбежал. Тяжесть сказанного грозила раздавить. Я не мог в это поверить, выталкивал услышанное, уверяя себя в том, что они лгут. Легко одурачить человека, который потерял способность вычленять обман. Невыносимо. Я сбил кого-то, мчась к своему шатру, совершенно уничтоженный. Может быть, я подозревал что-то подобное прежде, когда спорил с Робером Кре, когда уходил из аббатства, где запрещали задавать вопросы о Боге-отце, но никогда, никогда я не хотел, чтобы ответ был таким. Как могло оказаться ложью чувство близости Бога? Как жить в мире, где есть только люди, такие жалкие и такие несовершенные? Опровергнуть Доминика – вот все, чего я жаждал.