Он молча смотрит на покрасневшую от пристального внимания ученицу.
–Я просто… Я подумала, может, вы расскажете нам про что-нибудь ещё? Про лесные опасности мы давно всё знаем, в здравом рассудке туда никто не сунется, а под стеклом ничего не грозит. Я читала в одной книжке про другие страны. Но там было мало и очень путано. Пожалуйста, расскажите.
Он смотрит – долго и напряжённо, поправляет воротник рубашки.
–Странный выбор литературы, деточка,– произносит он, наконец.– Каждому ребёнку известно, что государства имеют закрытые структуры. Информации ничтожно мало. Тем более достоверной. С интересующим вас вопросом нужно обратиться в соответствующие органы. Но сомневаюсь, что вам дадут ответ. Позаботьтесь лучше о выборе будущей профессии.
Девочка краснеет ещё сильнее, бормочет что-то в своё оправдание. Но её уже не слышат: монотонный голос вновь принимается за лекцию.
Восьмидневная война заканчивается перемирием. Перегородка с занавеской вновь задвигается в угол, утром перед сменой брат пьёт приготовленный мной чай, жуёт бутерброды, интересуется событиями последних дней. Сам по обыкновению немногословен. Я старательно заговариваю Эрику зубы, но напряжение не проходит. Что это – остаточное явление после ссоры, проблемы на работе, усталость? Похоже, он плохо спал ночью, под глазами серые круги, уголки губ опущены вниз, у левого глаза дрожит жилка. Да и спал ли вообще?
Дверь защёлкивается, подъёмник плавно скользит вниз, подбирая по пути соседей. Около подъезда наши с Эриком пути расходятся. Он мягко, как на кнопку, нажимает на мой нос.
–Будь осторожна, Сель,– тихо просит он.
Киваю и спешу в школу. Уроки тянутся долго, нудно. Девять дней. Столько остаётся до самого страшного события в году, не считая зимней экскурсии. Ребята избегают взглядов друг друга, шутки выходят нелепые, не смешные. Я не боюсь леса, но всеобщая паника сильнее меня, борьба с ней выматывает, лишает последних сил. На основах медицинского дела нож выскальзывает из потных непослушных пальцев, оставляет на запястье порез. Зачёт провален досрочно: кровь частыми крупными каплями падает на рубашку и пол, а я смотрю и не помню, что делать. Учитель перевязывает руку и отправляет домой после того, как убираю за собой.
В голове звенит – то ли от потери крови и волнения, то ли по соседней улице катит мусоросборщик. Дома тихо и страшно.
Когда возвращается Эрик, время переваливает за полночь. Он тяжело опускается на стул, почти падает, вытирает потный лоб ладонью. Ужин давно остыл, но он отмахивается. Подхожу сзади, кладу руки на плечи, разминаю одеревеневшие мышцы. Плечи мелко дрожат под моими пальцами. Через несколько минут напряжение ослабевает, но не уходит окончательно.
–Спасибо, Сель,– он смотрит снизу вверх, от ресниц на осунувшихся, чётко прочерченных скулах пушистая тень, на носу конопушки.– Сядь, нужно поговорить.
От волнения пробирает озноб. Ногой придвигаю табуретку, сажусь на край.
–То, что ты сейчас услышишь, не должен узнать ни один человек. Ни при каких условиях,– кивок.– Мы давали подписку о неразглашении,– он рассеяно водит пальцем по столу, как будто выводит буквы или рисунок.– Но тебе я рассказать обязан. Это случилось вчера днём. К нам привезли одного человека. Он был в форме, лесной патруль. Форма вся пропитана кровью, одна нога волочится по земле, с двух сторон поддерживают, чтобы не упал. Одной рукой он пытался держаться за напарника, другую прижимал к груди. Кровь лила оттуда и из правого бока. Кровь была везде: на руках и одежде спутников, на полу, на ручках двери. Необходима срочная операция. Когда его положили на стол и раздели…
Он тяжело глотает слюну, отрывает взгляд от столешницы.
–Раны были… ужасны. Глубокие рваные раны. Одна шла от подмышечной впадины до бедра, другая пересекала грудь и горло и едва не задела сонную артерию. Я многое видел, Сель! К нам привозили пьяных после драк, людей из дома, где произошёл взрыв, помнишь? Я давно не сопливый мальчишка. Но такого… Он умер у нас на руках. Он не мог даже кричать или стонать. Они увезли тело на машине с затонированными стёклами и приказали молчать. Это не всё.
Эрик хватает кружку с остывшим чаем, оставленную мной на столе, и жадно пьёт. Морщится: он никогда не кладёт меньше двух кубиков сахара, а я пью без него.
–Сегодня они пришли снова. Этот парень даже пытался сам передвигаться. Нельзя было вкалывать обезболивающее, сердце в таком состоянии не выдержит.
Живот скручивает болезненный спазм. Какая нужна выдержка, чтобы чувствовать входящую в тело иглу, соединяющую рваные ткани? Надеюсь, мне никогда не придётся узнать это.