Суть в том, что именно такое отношение к мудрости, а точнее, такая установка, при которой присутствие загадки становится нормой для ума – это и есть суть, ставшая стержнем греко-римской, а затем и будущей христианской цивилизации. С таким состоянием всегда пытались бороться, его пытались сделать мудрым (Аристотель, Аквинский, Гегель), затем особо-критичным (Бэкон, Декарт, Юнг, Кант), после позитинонаучным (Конт, Спенсер), затем определенным (Рассел, Витгенштейн), то есть каким-то окончательным учением о явленном мышлении. Но в какой-то момент все опять выходит из-под контроля (Августин (Лютер), Кьеркегор, Достоевский, Бердяев, Шестов, Хайдеггер, Камю).
И «все люди – философы» именно потому, что у каждого есть возможность оказываться в этой неопределенной определенности. Каждый ум охватывает такое состояние, хочет он того или нет. Но, возможно, особенность некоторых позволяет пребывать в нем особым образом. Такое состояние влечет за собой и сомнение, и бессмысленность, и другое. При этом есть и способы ухода от этого, и через молитву, и через решение, явленное мышление, гипотезу, теорию, мудрость, смерть. И наследие греков – это именно установка, определение, фиксация присутствия такого состояния духа, и последующая борьба с ним.
Предположительно Сократ считал, что записывать такое состояние, описывать его – это создание какой-то определенности, или производство конкретной мудрости. А чистота философии состоит не в том, чтобы создавать определенность, а это «бытие», при котором присутствует включенность в такую неопределенность, то есть это отсутствие собственной мудрости48. И такое «записанное» состояние духа – это уже определенность какого-то порядка, это учение, знание, мудрость, конечно же – мудрость философская, но это уже не та первая философия, не то чистое состояние, а это уже нечто потерявшее свою живость и ставшее какой-то мертвой определенностью. Но такова традиция после Платона, что каждый философ все же соглашается в итоге на существование такого вреда, на присутствующую необходимость омертвления своего бытия через его фиксацию. Конечно, такая философская мудрость может быть использована как учение, и она может изменять многое. Но это уже не то, что присутствует, когда оно происходит. Можно предположить, что Платон, записывая такое в виде диалога, пытался создать наименьшую форму омертвления неопределенности, но все же избежать такового невозможно.
– Но почему невозможно избежать омертвления через запись? Дело в том, что состояние духа – это скрытое состояние (неявленная духовная деятельность), и оно присутствует как нечто неуловимое. И записать состояние можно, но это уже не само состояние – это его последствия, нечто опредмеченное в виде формального мышления (явленного мышления). Конечно, кто-то, разглядывая такую записанную мертвость, может войти в состояние (и прикоснуться к тому, в него), а кто-то нет. Такое состояние не может длиться, оно есть, а затем его нет, но передать или показать его невозможно. В нем можно оказаться и даже записать нечто после, но это, опять же, уже не то, как это было…
Зафиксировав такое неуловимое состояние после, его можно искать, искать в основании всего, в основании любого поиска тогда, когда отбрасывается какая-либо определенность. Отсюда основание наук… Отсюда основание многих исканий… Отсюда, возможно, мощные толчки развития у наследников греко-римской цивилизации… Отсюда, предположительно, многое невозможное становится возможным… Отсюда сверхмощные волны поиска неизведанного или цивилизация интеллектуальных кочевников-искателей в безбрежной неопределенности…
Неправильно говорить, что учение Платона – это нечто конкретное. Явно невозможно предъявить «учение Платона». Платон пропустил через себя определенное понимание, а затем возникло какое-то после, зафиксированное на письме. Такие мысли не являются чем-то кроме, как тем, что можно проиграть через свой ум. То есть это определенная мысленная музыка, ни больше ни меньше.
Поэтому так сложно, точнее, невозможно изучать философию в качестве какой-то мудрости. То есть, например: