И главное в таком процессе – это оказаться в том пограничье, достичь которого нельзя в границах обычного мышления. Поэтому разговор можно начинать с чего угодно, и это «чего угодно» будет определять автор разговора, и «о чем угодно» – это тоже будет определять ведущий повествование.
Итак, разговор часто начинают с бытия или с вопрошания, но в каком-то смысле разговор стоит начинать с тотальной неизвестности и неопределенности всего происходящего и не происходящего.
Стоит воспринимать аномалию в качестве странности, которую нельзя понять в каком-то простом значении. И не стоит понимать особую шизофрению как рефлексию или какую-то двойственность. Все сложнее, шизофрения в данном случае – это не просто какой-то случай противоречивой оценки чего-то, а также это не представление о том, что есть какой-то способ по-иному взглянуть на что-то. Предположим, что происходящее имеет особый запах какой-то выявляемый запах, и этот запах, выявление его – это и есть определённая форма шизофрении, то есть замечание ненормальности нормального.
Весь язык – это аномалия. Вся включенность – это аномалия. Все, о чем может быть мышление, все, как может быть мышление, все-мышление – это аномалия.
И всегда может возникнуть мысль: «а тот, кто был до меня, и тот, кто рядом, он испытывает те же ощущения, что и я?»
Например, все обыватели знают, что такое «время». Оно есть, оно понятно, но предъявить его невозможно в качестве данности. И когда такое устанавливается, тогда нет передела удивлению…, и оказывается, что все присутствует именно так – «и непонятно, и конкретно», и именно «непонятно-конкретно». То есть оказывается, что реальность не дана непосредственно78. И «мир», и «пространство», и … все – это неизвестная конкретность. И поэтому «объяснений» этого неизвестного может быть бесконечность конкретностей… И никто не имеет никаких «достоверных»79 данных о реальности, кроме дурной конкретности80, и отсюда возможность множественных интерпретаций, теорий, объяснений. Отсюда множественность производных и вводных…, отсюда бесконечная неизвестность бытия и небытия, явленного в качестве неизвестной конкретности.
Любое путешествие меняет путешественника, поэтому однозначно, что все происходящее происходит, меняется…, и в этом нет ничего странного, кроме того, что странник «замечает такое как странность…», и это и есть «начало разговора о шизофрении…»
И безопасным для тех, кто боится отойти от берега, является то, что такое путешествие состоится, станет путешествием только для тех, кто может, хочет… его осуществить, а для остальных это будет являться просто «чем-то ни о чем…».
Какая же польза от такого «разговора о шизофрении»? Так же, как и от другого – никакой! «Польза» и «шизофрения» не имеют ничего общего кроме того, что их различение происходит только там, где есть мысль, которая может это установить…
Бесполезность философии (и другого) в качестве какого-то ремесла, в качестве обычного способа производства прибавочного продукта
Любой, кто говорит, что философия (и другое) не предназначена для того, чтобы с помощью нее достигать финансового благополучия, производить прибыль, участвовать в примитивном распределении общественных благ, то он, конечно же, тот, кто производит определенные слабоумные размышления. Как можно произвести обычный продукт для товарного рынка, занимаясь стратегическим управлением или, например, занимаясь музыкой, образованием-воспитанием, медициной? И, возможно, что производство примитивного продукта для реализации на каком-то товарном рынке – это из какого-то прошлого, какого-то доиндустриального, из какого-то натурального хозяйства или даже чего-то до этого?
И такое несчастное мышление той культуры, которая, скорее всего, находится в очередном «конце своего пути», конечно же, может быть. И такой утверждающий, чаще всего, какой-то представитель от какого-то ранее возникшего (античного или более древнего) культурного продукта, а точнее, это какой-то ремесленник от той уходящей культуры. И тут, для понимания такого, может быть взято что-то из Шпенглера и его «Заката». И такой специфический мыслитель в обязательном порядке умеет интерпретировать какие-то схемы, которые якобы являются важными мыслительными конструкциями тех, кто когда-то в той античности занимался подобным. Но, в общем, о том исчезнувшем действительном мышлении вся эта постинтерпретация мало что говорит. И такие слабые разговоры уже не могут приблизиться к порогу «разговора об основаниях», они не связаны через слово с неким скрытым все-мышлением. И, конечно же, такой постмыслитель употребляет какие-то слова, создает из них какие-то предложения и, с точки зрения внешней грамматики какого-то языка, это все вроде как бы адекватно, но вот с точки зрения особой содержательной характеристики такого, это все какое-то ничто.