Широко раскрыв рты, они преувеличенно и до изнеможения смеялись, пока Владислав, весь выкипевший, расстегнув верхнюю пуговицу ошпаренной рубашки, с хворым зачехленным сердцем, подступившим к распухшему горлу, с нестерпимо-горячим клеймом стыда на лице прыгал, показывал всевозможные фокусы. Наскоро отшучивался, боялся, жонглировал сыплющимися из рук пожитками и, – в качестве исправительного мероприятия, – прошелся мыльной шваброй по гладкому, обильно выстланному линолеумом двадцатиметровому коридору, которым его вытошнило.
Затем чей-то просунувшийся в помещение голос предложил расторопного Владислава Витальевича посадить в вытрезвитель, дескать, – такая энергичность протрезвит засидевшихся посетителей (Владислав, услышав это, уже начал думать, не симулировать ли обморок, приступ астмы, бред, опорожнение кишечника, остановку сердца, разрыв селезенки, все сразу). Но кто-то, удовлетворенный выступлением, все-таки заступился за обессилевшего, предобморочно-бледного Владислава: «Будет, будет с него, протрезвел немножко, пропотел, порозовел. Отправьте человека домой», – и наконец-то его выпустили, даже не оштрафовав.
Глава 3. Килограммы трудящихся масс
Владислав Витальевич, – страшно опозоренный, едва ли не плачущий, пообещавший себе никогда и никому не рассказывать о том, что он перетерпел, – протер стеклышки очков и сосредоточенно разглядел себя в подвернувшейся под руку витрине: да, гомункулус, недоносок, репродуктивный провал современного Прометея.
Принужденно демонстративно он извлек из расстегнутого кармана накрахмаленную перхотью и блестящую от жировых, сальных выделений расческу, пробежал стометровку по ипподрому спутавшихся горчично-желтых волос. Напряг диафрагму, втянул живот и расправил безвольные, сутулые плечи.
Нет, человека все-таки судят не по цвету кожи, глаз, волос, не по акценту, – его судят по погоде, по климату, к которому он приспособлен, по верхней одежде, которую снимает при входе в кабинет врача, по состоянию здоровья, по наследственному признаку, по количеству хромосом и т.д., – и Владислав Витальевич это понял.
И еще он понял, что предшествующее поколение напугано: не просто какой-то обобщенной идеей будущего, но напугано каждой воплощающей эту идею персоной в частности, напугано теми, кого наплодило, – и Владислав, к величайшему сожалению, оказался одной из таких персон.
Вокруг него плодились эти состарившиеся опухолевидные тела, этот вездесущий рак воздуха, вырезанный ножницами, как описанное имущество, из полуторачасовых промежутков обеденного перерыва, из килограммов трудящихся масс, когда-то добросовестно отреставрировавших эту страну, – но сегодня они: канцер, злокачественное заболевание, разносчики заразы, называемой коммунизм, сегодня они нация стариков, нация бесполезности самому себе.
Владислав, хоть и ощущал себя пропорциональным этому поколению, но то, что он посторонний, паранормальный, недоказуемый, чужой, – увы, обнаруживала принадлежность к другой возрастной категории. Невозможность встроиться, вписаться в их ряды ужасала.
Он почувствовал их осуждающий взгляд, – как будто по оплеванному лицу России проехался горящий самосвал общенародного стыда.
Некуда было Владиславу Витальевичу исчезнуть, негде спрятаться от этих оскотинившихся человеческих глаз, похожих на взбеленившееся, бешеное коровье вымя, – из них терпеливо надаивалось это кипяченое молоко, тягучее коровье молоко медлительного вымученного взгляда. Коровий взгляд просроченного молока.
Они наблюдали за ним из глубины своего социального столбняка. И каждый очевидец смотрел на Владислава, – как на злоумышленника, педофила, наркомана, как на жертву родительского недосмотра, он для них был дитя нового российского бандитизма, переносчик антисоциальной оспы и обязательный будущий спидоносец, которому при встрече хочется немедленно сунуть в руки замусоленную брошюру о необходимости безотлагательного лечения, профилактических предприятий и увеличивающихся рисках незащищенного секса.
Все вокруг, казалось Владиславу, не просто видели в нем несомненный очерк уже воплотившегося преступного намерения, но еще и дополнительно старались отыскать среди несуразных черт его отправленного на вымышленный адрес лица какое-то бесспорное свидетельство, тень или хотя бы пустячный намек на то, что и в будущем его преступное деяние повторится. Вероятно, с утроенной силой.