Автострада закрутилась длинной петлей; одновременно она поднялась над дорогой, по которой автомобили ехали на юг, туда, откуда ехал я. Вот так все выравнивается, думал я, всякое движение.
Приграничный ландшафт своеобразен. Большей частью это пустынные места, кажущиеся заколдованными, потому что люди селятся там неохотно. Видны военные укрепления, старые форты, современные радарные установки, казармы. Или длинные колонны грузовиков, дожидающихся транзита. Есть в этом что-то преходящее, что-то неустойчиво-цыганское. А может быть, необычность этих мест проистекает от непрерывно привносимого беспокойства. Все здесь словно мечтает о том, чтобы вновь обрести самостоятельность, тихую и привычную независимость.
На таможне все сошло гладко. Меня и мотоцикл хоть и обыскали, но ничего не нашли. Я не мог не улыбаться, хотя это могло быть истолковано мне во вред. Документы!
— Вы едете в гости к друзьям, знакомым? — спросил таможенник.
— Нет, — сказал я.
— То есть просто так? — спросил он.
— Да, — сказал я, — просто так.
Я был совершенно спокоен в ярком свете автостанции. Яркий свет делал ее похожей на маленький — правда, невзрачный — замок. Уборщица, наводившая порядок в конторе, немного поглазела на меня через стекла. Живет, наверно, где-нибудь поблизости, подумал я и, как со мной часто бывает, когда я гляжу на людей, испытал прилив жалости. Это было неоправданно. Наверно. Она-то тут дома, думал я. А я как попал сюда? Мне всегда было страшно представить себе какое-нибудь место, о котором я мог бы сказать: вот здесь ты дома. Но как же другие?
Ночь. Дорога вела то через длинные перелески, то через пашню, над которой неподвижно стоял туман. Ночь была холоднее, чем прошлая, я замерзал. Белые призраки возникали передо мной из тумана и таяли в свете фар. В поле что-то потрескивало, было слышно, когда я останавливался, — наверное, мороз. Иногда попадались почтовые ящики, но домов, на которых они висели, уже нельзя было разглядеть.
Странность приграничных ландшафтов выводима также из застарелого страха перед посещением заграницы.
Трава на лугу была покрыта толстым слоем инея. Посреди луга бежал ручеек, по краю которого стояли плакучие ивы. Поодаль, за каким-то неуверенным прочерком песка, был невысокий сосняк. По лугу прыгали птицы.
Или промельк дичи, пугливое мерцанье звериных глаз. Однажды я вынужден был резко затормозить, чтобы не сбить зверушку. Заиндевелые следы на дороге. Треск веток в лесу поодаль. Опять тишина.
Или места, где все погрузилось в сон, ни огонька кругом. Двери заперты, но не от враждебности. Просто так положено. В домах дыханье спящих. Можно ли представить себе более убедительную картину доверчивости, чем та, какую представляет собой спящая деревня?
У дверей уже стояли бутылки с молоком, навстречу мне попался мальчонка из пекарни. Его белая роба хорошо гармонировала с белой окантовкой окон на каменных фасадах домов, типичной для этих мест. Странноватые надписи на магазинах и питейных заведениях вызывали у меня улыбку, все было таким знакомым и одновременно чужим.
Когда же солнце стало разгонять туман с полей, я остановился. В голове как-то все закружилось: кем же я был и что со мной теперь стало?
Однажды я ехал через всю страну, не останавливаясь. Мотоцикл был чудо. Собственно, это был уже не мотоцикл, а скорее дом на колесах. У него было автоматическое управление, страховочная система, вентиляция, виниловые сиденья, пуленепробиваемые стекла, сзади кровать, холодильник, телевизор и телефон. Я съел сандвич, выпил пива. Въехал прямо в садившееся солнце. Мчался быстро; мчался как ветер.
Вспомнился Перкинс, наш гешефт. Друг Перкинс: уж я слямзю твой платок, когда ты заснешь, погоди! Я вернусь!
Что я поделываю, спрашиваешь?
Да путешествую, знаешь ли, то тут, то там. Ведь я сумасшедший. Подметки мои горят. Все из чистого золота. Я золотой самолет, пикирующий на мост автострады. Я должен погибнуть, что в этом хорошего.
Сидел в туалете, ждал, пока подействует эта штука, и думал о том, что не хочу умирать, что не ищу смерти. Но смерть привязчива. Она бежит ко мне, как котенок; летит, как птица; не отпускает.
Мы дружили, как принято говорить, — не правда ли, Перкинс? Когда я увидел, что здоровье твое никуда, мне тебя стало жалко. Хотя я и не знал, что делать. Не знаю и теперь.
Мотоцикл мой, самолет мой, стоит у дверей: он, мой друг, готов стартовать в любую минуту.
Ты уже спишь, Перкинс…
Перкинс?
Вынул деньги. Много денег. Мы с Перкинсом их заработали.
Тот не мужчина, у кого нет денег! Много денег!
Пошел к мотоциклу, завел мотор и поехал дальше.
День был в разгаре, когда я приехал в этот город. Там, прямо у въезда, был большой универсам, такой большой, что и не обойти, целый мир из прилавков, и салонов, и эскалаторов. Мне нравилось бродить по магазину, потому что среди заваленных всяким добром прилавков и товаров дешевой распродажи я чувствовал себя как дома. Мне не нужно было ничего покупать, все и так было мое.
Во дворике под стеклянной крышей был целый лес из искусственных деревьев, парк, в центре которого находился фонтан. Долго сидел на бортике бассейна, запустив руку в какую-то стеклянную на ощупь воду. Теплый воздух, гулявший по универсаму, шелестел бумажными листьями деревьев. Я любил его, этот шорох и шелест, он меня трогал, он уверял меня, что я жив, что не умер.
Сколько я пробыл в универсаме? Обстановка привычная, но все же приятно было смотреть на людей, поднимавшихся на эскалаторе с этажа на этаж — как снованье заблудших душ по кругам ада. Я был здесь совсем чужой, никто не знал меня, но это было неважно. Как на кладбище имена на могилах, тысячи имен, они взывают: это я! А никто их не знает.
Спросил потом одну девушку, не желает ли она пойти выпить со мной кофе или чего-нибудь в этом роде. Девушка сначала насмешливо посмотрела на меня, но потом согласилась. В магазинном кафетерии были ниши из пластиковых скал с цветной подсветкой. Мы сидели за столиком и смотрели друг на друга.
Потом я придумал, что мне нужно сходить за сигаретами, и вышел из кафетерия, из универсама на улицу. Был вечер, небесная глубь зеленела, на переднем плане плыли розовые облачка, мимо меня громыхал бесконечный поток машин.
Некоторое время искал свой мотоцикл и никак не мог найти. Не разволновался, не запаниковал, сказал только: так!
Попал на задворки магазина, где сгружали товар. Искал свой мотоцикл среди порожней тары, но его там не было. В лучах заходящего солнца поблескивали штабеля спрессованных нейлоновых пакетов. Кудрявая детвора выискивала добычу. Или они просто играли? Увидев меня, убежали.
Над входом в кафе висели два стеклянных шара, светившиеся всеми цветами радуги. Мне это понравилось. Стоял и глазел, как зевака. Лишь когда меня толкнул какой-то прохожий, я вошел внутрь.
Не особенно выбирая, сел за стол, за которым уже сидели двое. И без всякого повода и приглашения заговорил: рассказывал о своем житье-бытье и обо всем, что со мной было.
В определенный момент рассказа — а я чувствовал, что момент подходящий, — я вытащил из бумажника фотографии и сказал:
— Это Перкинс! Мой друг, чтоб вы знали! А это вот я!.. Узнаете меня, или?
Тут я помедлил, долго разглядывал последнее фото, которое держал на ладони, как будто мне было трудно показывать его.
— А это, — сказал я наконец, — это мой сын, мой малыш, с которым жизнь нас разлучила, и я даже не знаю, где он теперь.
Молодые люди глядели на меня в полном недоумении.
Когда же я замолчал и стал постукивать фотографией чужого мальчика по столу, один из них спросил, что я собираюсь делать дальше.
— Путешествую, — сказал я, — еду к морю. Это ведь никому не возбраняется. И слава богу. Не спасение, конечно, но убежать от отчаяния можно. Еду к морю, — сказал я, — значит, приеду к нему.