Попросил их потом рассказать о своей жизни, и они рассказали.
Молодые люди давно уже ушли. Я был последний посетитель. Хозяин хоть и не вышвыривал меня за дверь, но вид имел угрожающий. Я же улыбался. Зачем угрожать? И кому? Какой глубокой нежностью светилась ночь, в которую я вышел. Брел, немного шатаясь. Посреди площади стояло дерево, отбрасывая круглую сторожкую тень. Шаги мои переговаривались на мостовой. Где-то еще был включен приемник, играла музыка. Все огни в универсаме были погашены.
В самом ли деле я рассказал им о своей жизни? А они? Каждый рассказывает о своем: и пусть все было даже совсем не так, думал я, каждый рассказ прекрасен. Я опять улыбался. Пролетел жук-светляк. Красиво рассказать о своей жизни удается не всякому.
Неподалеку от кафе нашел свой мотоцикл. Теперь, когда стоянки опустели, его выделяла оставленность. Полицейский проверил мои документы. И, хотя я был пьян, отпустил. Выехал из города. Кому принадлежит одинокий человек? Какая может быть у него цель? Что за вопросы! В тишине жужжали неоновые трубки уличного освещения. Мусоровоз ехал впереди меня. Что-то в нем громыхало. Из защелкнутой пасти люка торчал рукав рубашки.
Проскочил предместья. Сразу стало темнее. Выехал на простор. Земля была плоской, зеленой, пересеченной водными каналами. Кругом тишина.
Видится мне страна, бескрайняя. Вижу ее крупным планом в красиво округленной округлости. Она не шевелится. Спит, зеленая. Спит, серая. Спит? Большая, бескрайняя, неподвижная.
Вижу ли я ее? Отражается ли она в моих глазах? Глаза мои открыты. Далекие облака над землей. Пилигримы? Отражаются в водной глади озер и речек: будто что-то было. Будто что-то есть.
Луга, пашни, каналы. А небо высокое, сияющее. И оттого, что на небе облака, от которых падает тень, вся земля делится на куски, светло-торжественные и темно-строгие. Все воздушное пространство — как большой легкий дом из ветра и света. Такое ощущение. Вместе с птицами прикоснуться к окну. Взмыть в небо.
Внизу паслись животные; я видел лошадей на выгоне, они прыгали, бегали. Повсюду на воде — лодки, у мостов, у шлюзов. Течения не было заметно. Бросил в воду травинку; она застыла зеленой нитью в тонком стекле. Рыбы кинулись врассыпную.
Целая сеть водных артерий протянулась по стране. Серебряные коридоры в светлой зелени. Всю страну можно объехать на лодке. Мощно вспарывая водную гладь веслами или без всяких усилий под парусом.
Совсем вдали виднелись деревенские крыши, потом опять потянулись заводские трубы. В лесочке мелькнул замок, белый, с колоннами. В коричневатом лесочке с тонкими и согбенными деревьями он стоял тихо и одиноко, как зачарованный. Потом опять равнина, перегороженная лесными заборами. Как широко кругом было видно, и все в красках, смешанных с водой и воздухом. Казалось, небо просвечивает сквозь предметы, как будто все: деревья, кусты и дома — лишь зонтик, прозрачный и нежно растянутый по небосклону. Я смотрел и смотрел. Так вот в чем дело, думал я, пораженный тем, что не могу шевельнуться от полноты знания.
На опушке леса играли дети. То выбегали из-за деревьев, то снова прятались среди них. Теперь было видно, как велики деревья и как малы дети. Верхушки деревьев упирались в прозрачную голубизну неба, в котором будто плавало золото, распространяя смутное и неровное сияние. И хотя было видно одно лишь солнце, чувствовалось и присутствие звезд.
И моя доля есть в этом мире, думал я, и моя.
Я смеялся, как можно смеяться, думая о великом. Оно не поранит, не проглотит. Из сада высыпали собаки, высоко над живой изгородью взлетел мяч. Мужчина курил, прислонясь к окну. На траве лежали простыни — отбеливались. В окне показалось лицо женщины. Дорога была длинной и прямой, как строка. Ехал я быстро, то среди домов, то среди полей. Ехать так было прекрасно, чудесно.
Двое мужчин возились у подъемного моста с ободом колеса, которое приводило в движение вал. Бывают дни — совершенное чудо. Все так ясно очерчено в воздухе. Предметы — словно драгоценности, которые хочется потрогать. Как изящно взметнулись белые балки подъемного моста в нежное небо, в котором плавали белые птицы. А там кирпичные стены домов красиво кутались в зелень садов. И окна были с белой окантовкой. Как-то забылось обо всем на свете. Страдал ли я? Был безнадежен? И ведь знал, что нельзя так думать — будто все в порядке, будто больше нечего делать.
На дороге валялись коробки с битыми яйцами, они желтели на серо-голубом асфальте, к которому прилипла и скорлупа. Экая радость! В придорожной канаве лежали дети и пили яйца. Они помахали мне.
И еще несколько раз эти коробки попались мне на дороге; их растерял, должно быть, какой-то грузовик. Сразу в голове моей стала складываться режиссура праздника, при котором люди швыряют на дорогу яйца. На женщинах светло-голубые платья, они босиком бегут по улицам, залитым желтками. Женщины белокуры. В волосах у них голубые ленты.
Дорога взобралась на дамбу, передо мной открылась широкая, зеленая, подвижная лента реки. По бокам ее обступали кусты, вроде кустов акации. Теперь они высохли и побурели, а ведь были же раньше зелеными и цветущими. Зато какая река: воды ее текли неторопливо, тихо плескались в оправе берегов. Кое-где наклонялись к воде ветки, касались ее. Если сказать, что обличьем своим река напоминала ребенка, то это сравнение сочтут глупым или надуманным. Однако поистине: вода светилась и улыбалась мне, как ребенок. Я сидел на берегу в траве. Потом достал фотографию чужого мальчика. Где-то он сейчас? Он ведь существует. Я и вправду думал о нем как о сыне. Смотрел на реку, по которой плыла вниз по течению широкая плоскодонка. Людей в ней не было.
Так выглядит радость. А все прочее? Даже когда спустится ночь и глубокая тьма поглотит все, нельзя говорить: раз так, то не хочу больше жить, не хочу больше быть. Кто знает все? Кто приходил в этот мир и уходил из него, как один-единственный день?
В кафе была приятная музыка, и люди сидели там в серо-коричневом свете. Было это на автобусной остановке посреди дороги. Кельнерша у стойки наполняла бокалы какой-то желтовато-зеленой жидкостью. Жидкость была сладкая. Задумавшись, я стучал пальцем по стеклу, в такт музыке. Быть Задумчивым значит Не Думать, тосковать по тому, чего нет. Если бы искомое действительно существовало и его можно было бы достичь, о чем бы тогда задумываться?
Снаружи уже смеркалось, люди терпеливо дожидались автобуса, стоя под серым, сумеречным дождем. Наконец автобус пришел, и сразу возникло оживление, все засуетились, задвигались.
Поздно вечером я еще раз остановился, затащил мотоцикл в палисадник перед гостиницей.
— Здесь нельзя ставить мотоцикл, — сказала мне старуха, подметавшая жухлую листву в свете, падавшем из окон.
— Ну, так я его переставлю, — сказал я, — отсюда — туда.
Женщина улыбнулась, потрепала меня по плечу, когда я проходил мимо.
— Ладно, мать, — сказал я, — все в полном порядке.
Выпил потом стакан красного, закусил бутербродами с сыром. Старуха меня обслуживала. Я заметил, что понравился ей. Так легко иной раз завоевать человека. И хоть кажется, что все это пустяки, но это неверно.
Людей в кафе было мало, они молча сидели за столиками. Поэтому я мог слышать все, что говорилось на кухне. Правда, разобрать слова было трудно, но чувство было такое, будто говорят нарочно для меня. И это было прекрасно. Походило на человеческое общение. Слушал. Я ведь привык молчать.
Странные парни эти пропащие. Безнадежны ли они? Защищаться не пожелали. Или все-таки? Молчание — оружие бессильных. Речь пропащих, о которой не догадываются.
Иногда говорят: его Бытие прошло бесследно. То есть его не было? Достаточно ли иметь надежду? Достаточно ли всегда, до последнего говорить: я не согласен?
Когда стали прибирать столы, я поднялся. Собираюсь ли я ехать дальше, спросила старуха, ведь поздно.