— Боже мой, Тикси! Так значит, этот мужлан станет отцом нашего ребенка?
— Должен же кто-нибудь стать его отцом.
— Знаешь что? Давай обвенчаемся, я не хочу, чтобы по моей вине ты вышла за такого типа, я не хочу, чтобы он стал отцом моего ребенка.
Тикси молчала. Она чувствовала себя загнанным в угол волком. Та щель, которую она считала спасением, обернулась западней.
— Почему ты не отвечаешь? — спросил Лутвей.
— Не хочу, не могу.
— Опять нибудь тайна?
— Опять.
— Нельзя же так, Тикси! Мы с тобой так долго жили вдвоем, а ты все еще играешь в прятки.
— Я не играю.
— Ну тогда отвечай, говори! Я никогда ничего от тебя не скрывал, я всегда был перед тобою весь нараспашку, а ты все время задаешь мне загадки. Если ты выйдешь за этого пентюха, я бог знает что сделаю. Это было бы ужасно!
— Милый мальчик, не изводи себя понапрасну.
— Как это понапрасну?! Какой-то тип станет отцом моего ребенка, а я должен сохранять спокойствие!
— Так ведь неизвестно, отцом чьего ребенка он станет.
Ах, как трудно было произнести эти слова, как трудно!
Лутвея словно дубиной по голове огрели. Господь милосердный! А ему такая простая мысль даже и в голову не пришла! Он был еще достаточно высокого мнения о себе, он еще достаточно доверял Тикси, чтобы предположить что-либо подобное. Впервые в жизни Лутвей почувствовал, каким невероятно глупым может оказаться мужчина, особенно молодой, попав в руки женщины. Лутвею почудилось, будто у него даже уши вытянулись наподобие ослиных. Так вот какие были у Тикси тайны, вот почему она играла и фокусничала!
Наконец из глубины души молодого человека вырвался похожий на рычание вопль:
— Чер-рт знает, что такое!
И Лутвей плюнул.
Девушка не издала ни звука, она стояла, потупив взгляд, и в конце концов Лутвей спросил:
— Кто же тот счастливчик, отцом ребенка которого станет этот слесарь?
— Слесарь станет отцом своего собственного ребенка.
— Еще не легче! Значит, ты обманывала меня со слесарем?!
Тикси молчала.
— Видит бог, скажи мне об этом кто-нибудь другой, я съездил бы ему по морде, съездил бы даже в церкви перед алтарем. Господи, какое унижение!
Тикси съежилась.
— Значит, все было игрой, все обманом. Может быть, ты скажешь, когда это началось?
Тикси продолжала молчать, только съежилась еще больше.
— Ну да в конце концов не все ли равно, когда и где, важно, что это — было. Значит, правду говорили те, кто считал, что я попал в твои когти, что я забросил из-за тебя учебу, что я из-за тебя спиваюсь. Может быть, правы и те, кто считает, что девушка, подобная тебе, словно домовой гриб, уничтожает все строение… На кой черт тебе это было нужно? Почему ты не избавилась от меня уже давно? Ах да! Верно! Ты же все время надеялась стать моей женой. Но в таком случае, почему ты не обманывала меня и дальше? Ведь ты сумела бы в конце концов женить меня на себе, и это я стал бы отцом ребенка слесаря или другого какого работяги. Ты могла бы и еще пригулять детишек на стороне, а я стал бы их отцом.
Тикси заплакала. Лутвей продолжал:
— Какой счастливый брак! Какое божественное семейство! Кулно сказал бы: божественное общество; подумать только, я, став адвокатом или господином пастором, растил бы детей слесаря. Многое отдал бы я, чтобы всего этого не было, чтобы забыть всех этих слесарей и кузнецов! А я-то считал прожитые с тобою дни — лучшими днями моей жизни, и теперь… и теперь я даже не знаю, как все это назвать. Меня передергивает от отвращения, словно за пазуху мне сунули что-то холодное и скользкое.
Лутвей обхватил руками голову.
— Нет, я не в состоянии представить себе этого, в голове у меня мутится, с ума можно сойти! И как это я ничего не замечал, ничему не верил, когда мне говорили! Ну и дрянь, ну и потаскуха!
23
Тикси уже жалела о своей глупой лжи, жалела и мучилась этим, ее слезы были слезами страдания. Но что делать? Как положить конец связи с Лутвеем, которая стала лишь тенью прежних счастливых времен?
Тикси могла бы открыть Лутвею правду, но это было гораздо труднее сделать, чем сказать любую, пусть даже самую глупую ложь, потому что именно правдой девушка могла сильнее всего ранить молодого человека, причинить ему самую нестерпимую боль. Ведь не что иное, как эта правда делала молодого человека в глазах девушки чуть ли не мальчиком, день ото дня все больше его принижала. Имей Тикси жизненный опыт Мерихейна или Кулно, она бы понимала, что правда вообще вещь не очень-то веселая, она бы понимала, что правда уже не раз выступала в роли убийцы счастья, в роли неразумного, бессмысленного, безжалостного убийцы. Тикси понимала бы, что правда тяжела, мучительна и что самая некрасивая ложь иной раз лучше самой красивой правды. Но Тикси в такие рассуждения не пускается, сна лишь чувствует, что глупо соврала и что не в силах сказать правду. Но какой ложью помочь себе, какой глупостью исправить уже совершенную глупость? Тикси не находит выхода, и, глубоко уязвленная последними словами молодого человека, она наконец не выдерживает своей роли и кричит: