— Здравствуйте, господин Кулно.
— Откуда спешите?
— Не знаю.
— А куда?
— Знаю еще меньше.
— Что же вы в таком случае знаете?
— Ничего не знаю.
— Вы сегодня такая радостная!
Так разговаривали Кулно и Тикси, столкнувшись на улице, — Тикси шла от Лутвея, а Кулно, напротив, собирался к нему зайти. Но теперь Кулно изменил свой план и пошел рядом с девушкой.
Тикси было необыкновенно легко, так легко, будто она лишь сегодня впервые заметила, что весна уже вступила в свои права. Ответив Кулно, что ничего не знает, Тикси солгала, как это часто бывало с нею в последнее время. В действительности девушка знала очень многое, потому-то она и радовалась. Она знала, что с Лутвеем навсегда покончено, она знала также, что, по всей вероятности, никогда больше не зайдет к Мерихейну, несмотря на все свои обещания. А если он будет настаивать, она как-нибудь отвертится, придумает какую-нибудь отговорку, пусть даже глупую, пусть несерьезную, это не имеет значения. Тикси знала еще, что она молода и что в ней по-весеннему играет кровь, в особенности сейчас, когда с нею идет Кулно.
— Вы сегодня действительно необыкновенно радостны, — повторил Кулно, немного помолчав, — в последнее время я привык видеть вас совсем другой.
— Все это ерунда.
— А знаете, — продолжал молодой человек, оставив слова девушки без внимания, — чем радостнее вы становитесь, тем бестолковее делаются ваши ноги: все запинаются, все спотыкаются, все пританцовывают.
— Что вы к моим ногам пристали, скоро я уже и шагу ступить не посмею, — ответила девушка, но и вид ее, и походка говорили о чем угодно, только не об отсутствии смелости. Тикси смеялась и щебетала, словно птичка.
— Что это с вами сегодня? — спросил Кулно, все больше удивляясь.
— Не знаю.
— Что случилось?
— Не помню.
— Тикси, Тикси, будьте осторожны, чересчур большая радость не сулит добра, слишком беззаботный смех — предвестник слез.
— Не пугайте, мне сейчас так хорошо.
— Это я вижу, но мне хотелось бы знать причину вашей радости.
— Хотите скажу?
— Хочу.
— Только это тайна.
— Само собою разумеется.
— Мы расстались.
— С Лутвеем, что ли?
— С кем же еще!
— Откуда мне знать с кем, разве на свете мало людей, с которыми можно расстаться. И оттого радуетесь?
— Как видите.
— Кто же кому дал отставку?
— Разумеется, он мне.
— Почему же «разумеется»?
— А как же иначе?
— Могло случиться и наоборот.
Тикси продолжала смеяться и щебетать.
— Не радуйтесь так сильно своей свободе, у вас впереди еще много всяких силков.
— Откуда вы знаете?
— По вашим глазам и…
— …и по ногам, да? — закончила девушка со смехом.
— Ошибаетесь! По вашим глазам и по вашему рту. Они изменились.
Тикси была озадачена. Она с тревогой спросила:
— То есть как — изменились?
— Трудно сказать. Помните мои слова на новоселье Лутвея, после того как вас качали, вы еще говорили мне, что чувствовали себя в тот момент святой? Я сказал тогда, что ваш рот казался меньше, чем обычно. Не так ли?
Тикси в знак согласия кивнула.
— Теперь я уже так не сказал бы.
Тикси молчала и ждала, ждала с нетерпением.
— Теперь бы я сказал, — продолжал молодой человек, — «ваши глаза завлекают, а ваш рот возбуждает желание».
Тикси ничего не ответила, лишь покраснела, покраснела так сильно, что ее ушки, пронизанные солнечными лучами, запылали огнем.
— Но вы все равно святая, еще больше святая, чем прежде, — продолжал Кулно.
Тикси робко взглянула Кулно в лицо, словно боялась увидеть на нем хитрую улыбку или двусмысленную усмешку, но нет, — молодой человек был совершенно серьезен. Это несколько успокоило девушку, и она осмелилась спросить:
— Это вы серьезно?
— Совершенно серьезно. Вы именно потому и опасны, что всегда остаетесь святой.
Тикси опять покраснела. С Кулно надо было держать ухо востро. Почему он сказал «остаетесь»?
— Есть люди, — продолжал молодой человек, — которые мало грешат и все-таки очень грешны. Другие же, наоборот, грешат все время, но при этом все равно остаются праведниками. Вы, вероятно, обратили внимание — когда надо привести пример безгрешности, обычно вспоминают о детях, но замечали ли вы, как злы дети? Злы и в то же время праведны, более того — святые, ибо никакое совершенное ими зло, никакой грех не пробуждает в них мук совести. Когда я был еще маленьким, — ну не то, чтобы маленьким, а так, уже парнишкой, даже заповеди наизусть знал, — да, в то время мне доставляло удовольствие причинять животным боль, мучить их. Я звал собаку играть только для того, чтобы сделать ей больно и послушать, как она завизжит. Эти жестокие игры не нравились собаке, она понимала, что я нарочно ее мучаю. Тогда я стал действовать хитрее: я старался сделать животному больно словно бы нечаянно. Собака думала, что я не виноват и продолжала со мною играть, она то и дело визжала, а я испытывал от этого радость. Мои сверстники поступали точно так же. Помню еще, как мы, мальчишки-пастухи, иной раз дубасили скотину, дубасили просто так, потому что хотелось — словно тюремщики или стражи какого-нибудь божественного порядка, — дубасили без всякого, даже малейшего повода, только ради развлечения. Бывало, схватим телку за хвост да начнем бить, соревнуемся, кто первым сумеет так ее ударить, чтобы она рванулась как следует, выдернула из наших рук свой хвост и — давай бог ноги. Но больше всего нам нравилось разорять птичьи гнезда, в особенности когда птенцы уже вылупились. Вначале мы опустошали все гнезда, какие только под руку попадались, но после того, как отец всыпал нам за это по первое число, сосредоточили свою деятельность на гнездах сорок и ворон. Родители велели нам сбивать с деревьев гнезда этих птиц до того, как из яиц вылупятся птенцы, потому что именно во время кормления птенцов вороны чинят разбой и грабеж, но мы поступали наперекор родительской воле: отыскав воронье гнездо, давали птицам высидеть птенцов, более того — давали птенцам подрасти так, чтобы они даже могли немного летать, и лишь тогда устраивали забаву. Вороны-родители с карканьем кружили над нами, птенцы разевали клювы и орали. Я еще и до сих пор не настолько умудрен жизненным опытом, чтобы холодно, с философским спокойствием вспоминать, как страшно мучили мы несчастных птиц, и, трезво все рассудив, делать из этого известные выводы относительно человеческой природы. Когда я читаю старинные книги по истории, мне часто вспоминаются мальчишки, радостные крики которых сливались с жалобным писком мучимых птенцов.