Мерихейн допускал, что Тикси способна лгать и обманывать, обманывать жестоко, бесцеремонно, однако, он, как и все мужчины, даже самые здравомыслящие, был уверен в том, что женская ложь, женские хитрости всегда предназначены для кого-то другого, но не для него. О-о, он составляет исключение, он обладает особыми качествами, у него опытный, проницательный глаз, и в данном случае возможность какой бы то ни было лжи, какого бы то ни было обмана исключена!
Мерихейн забыл, что уже давно подметил в облике Тикси черты, роднившие ее с несколькими знакомыми ему женщинами, оказавшимися удивительными мастерицами по части обмана: те же глаза, тот же рот, зубы, улыбка, тот же тихий и мечтательный взгляд, полный детской непосредственности и невинности, обманчивой невинности. Эти женщины лгали красиво и естественно, до того красиво и до того естественно, что Мерихейн еще годы спустя склонен был считать их ложь истиной.
Да, красивая, приятная ложь!
Мерихейн забыл все, чему научила его жизнь, ибо забвение отрадно, а вера сладка.
Но, несмотря на веру Мерихейна, Тикси все не появлялась, ему даже ни разу не посчастливилось встретить ее случайно на улице, старый холостяк потерял наконец терпение и решил написать девушке. Первое письмо было коротенькое, выдержанное в игривом тоне, в котором, однако, звучала тихая надежда; второе письмо было длиннее и серьезнее первого; Мерихейн написал и третье письмо, где было сказано больше, чем в двух первых, вместе взятых, но отсылать это письмо он не стал, а счел за лучшее дождаться вечером Тикси на улице возле ее конторы. Под каким-то благовидным предлогом он ушел с работы на полчаса раньше и торопливо, с бьющимся сердцем отправился на свидание. Он ждал не напрасно, ему удалось встретиться с девушкой, но Тикси куда-то спешила, ужасно спешила.
— Вы выбрали очень неудачный день, — объяснила она, — сегодня у меня нет ни минуты времени. Почему вы не пришли ну хотя бы вчера.
— Я послал вам два письма, а вот третье отослать воздержался, пришел сам.
— Два письма? Я не получила ни одного.
— Не могли же они потеряться, путь такой короткий.
— Может быть, мне их просто не передали! Ах, уж эта мама, вечно она все забывает, да и какой со старого человека спрос, но иной раз она меня просто из себя выводит… — Язык девушки работал, как молотилка.
Выражение лица и голос Тикси не оставляли сомнений в том, что мать действительно иной раз выводит ее из себя.
— А почему вы не отослали третье? — спросила девушка у Мерихейна, — может быть, оно оказалось бы счастливее. Сожгли?
— Нет, не сжег.
— Разорвали?
— Тоже нет.
— Что же вы с ним сделали, скажите, прошу вас.
— Оно у меня в кармане.
— Может, вы отдадите его мне, у меня хоть одно письмо от вас было бы.
Мерихейн колебался, он не знал, как лучше поступить, но в конце концов все-таки отдал письмо, и девушка с таким проворством спрятала конверт за пазуху, что даже забыла поблагодарить писателя. А он, как только отдал письмо, так сразу же и пожалел об этом, но сожаление было робким, ему самому не вполне понятным.
— Прочту потом, когда будет время, — сказала Тикси, когда письмо было надежно спрятано.
Торопливо шагали они по улице, к окраине города, где жила Тикси, Мерихейн с трудом поспевал за девушкой, так она спешила: ведь ее ждала мать, чтобы вместе куда-то пойти, к каким-то знакомым, то ли проведать больную, то ли еще что-то в этом роде, в общем, визит не из приятных. Но Тикси ничего не может поделать, пришлось уступить настоянию матери, да к тому же и сама больная просила прийти, просила ради всего святого, она ждет — это хорошая знакомая девушка, ее старая подруга, может быть, они увидятся в последний раз. Тикси ужасно жаль, но она вынуждена пойти, ей также ужасно жаль двух затерявшихся писем, но она счастлива, что хоть третье заполучила.
Мерихейн не мог расслышать всего, что говорила Тикси, — уступая дорогу встречным прохожим, он то и дело отставал от девушки и каждый раз вынужден был прибавлять шагу, чтобы поспеть за нею. Наконец ему представилась возможность сказать:
— Я видел Лутвея, он говорил странные вещи.
Мерихейн чувствовал, что этот разговор надо было начать совсем иначе, но ничего лучшего ему в голову не пришло. К тому же лицо и поведение Тикси смущали Мерихейна все больше.
— Он вообще с тех пор, как от вас ушел, стал каким-то странным, — ответила Тикси тоном деловой, умудренной житейским опытом женщины.
— Да, он говорил странные вещи, имея в виду именно вас, — продолжал писатель.
— Меня?! — удивилась девушка, словно Лутвей был для нее совершенно чужим человеком. — Что он обо мне мог говорить?