— Отнес.
— И приняли?
— С благодарностью.
— А сопроводительную записку написал?
— Написал, боюсь только, что в нее вкрались неточности и среди трубок есть фальсифицированные.
— Господи, до чего ты еще ребячлив! Чем же станут заниматься ученые, если больше не будет ложных сведений, в чем же и состоит задача исследователей, если не в разоблачении подделок?! Именно всяческая фальсификация порождает серьезную науку, серьезные исследования, — я заметил это, занимаясь своей кандидатской работой. Потому-то добропорядочные музеи и приобретают так много поддельных вещей. Как знать, может быть, одна из твоих фальсифицированных трубок сделает какого-нибудь ученого бессмертным.
— Я пришел с тобой проститься.
— Уезжаешь?
— Да, сегодня.
— Куда? К отцу?
— Нет, не к отцу.
— Куда же? Или это тайна?
— Отгадай.
Кулно не знал, что и подумать.
— На поиски старины, — сказал Лутвей.
— Ого-о! — протянул Кулно и даже присвистнул. — Это влияние фальсифицированных трубок?
— Вот именно! И знаешь что: у меня появилась надежда к будущему году выкарабкаться наконец из долгов.
— Понимаю, понимаю, нашел поручителей. Из тебя выйдет толк.
— В конце концов может и выйти, я уже и сам начинаю в это верить.
— Непременно выйдет, смотри только не забывай старых друзей, когда вознесешься.
Мужчины помолчали. Лутвей не вполне понимал, шутит Кулно или говорит серьезно.
— Отправишься один? — спросил Кулно.
— Нет, нас будет несколько человек, между прочим, Свирепый «П» со своим Сятсом.
— Черт подери! И Таавет тоже! Это хорошо, это замечательно! Он станет читать свои записи, словно Евангелие, словно «Песнь Песней». Так стоит читать! А знаешь, я вам завидую, честное слово, завидую, без дураков.
— Поезжай с нами!
— Не могу, личные дела.
— Ах да, верно, — спохватился Лутвей, делая вид, будто ему лишь теперь вспомнилось то главное, что бередило его душу. — Ты разрешишь пожелать тебе счастья?
— Конечно, само собой разумеется. Не вздумай из-за этого со мной раззнакомиться, не сторонись нас, для этого нет никаких оснований. А вот Мерихейна в последнее время что-то не видно, не знаю, что за черная кошка между нами пробежала.
Лутвей собрался с духом.
— Скажи-ка мне, братец, как это все-таки вышло? — спросил он.
— Ты требуешь от меня больше, чем я сам знаю.
— Смотри, будь осторожен, как бы твоя Тикси не превратилась в лже-Тикси, ты же всегда превыше всего ставил правду и искренность.
— Я уже говорил тебе, что изменил свое отношение к таким вещам, как ложь и истина. Это касается не только твоих трубок. То же самое и с другими вещами. Подумай только, что останется к библиотеках, если взять да и выбросить все книги, где обнаружится ложь? Ведь, по существу, наши самые любимые произведения именно те, где больше всем вранья. Точно так же обстоит дело и с людьми. Разве мы имели бы хоть одного приятеля, хоть одного друга, если бы на свете не было лжи? А ты никогда не замечал, какая свежесть мысли заключена в лгуне? К тому же ложь и правда весьма легко меняются своими местами, — все зависит от нашей позиции, от нашей точки зрения. Вдобавок ко всему, ты не представляешь себе, что за интересное занятие: заглянуть в рог изобилия лжи и вдруг увидеть, как из него одна за другой начинают сыпаться истины. Это не только необыкновенно интересно, это — радостный сюрприз.
Лутвей был на этот счет другого мнения, однако возражать он не стал, только подивился тому, как переменчивы люди и как опасно полагаться на взгляды и принципы мужчины, соприкоснувшегося с женщиной.
31
Все разъехались, остался лишь Мерихейн, остался один в своей комнате с тремя нишами, где поют весенние ветры.
Он стал немногословным и еще больше ссутулился. Матушка Коорик время от времени пытается втянуть его в разговор, но это ей никак не удается, можно подумать, что Мерихейн все свои разговоры уже переговорил.
Мерихейн думает: ходит — и думает, сидит и — думает, работает и — думает, думает до тех пор, пока его мысли не превращаются в образы, которые дают жизнь новым мыслям. Мерихейн не может избавиться от своих мыслей даже по ночам, беспокойно ворочается он в постели и, словно в бреду, бормочет что-то непонятное, не то о Тикси, не то о той самой мухе. Но никто не слышит его, никто не подойдет поутру спросить, почему он по ночам что-то бормочет, словно в злой горячке.
Да, все разъехались, все, уехала и Тикси.
Мерихейн рассчитывал на другое, Мерихейн думал, что Тикси останется. Мерихейн думал, что у него начнется какая-то новая, неведомая ему доселе жизнь, настанет, может быть, та самая греза грез, о которой он писал когда-то в своих книгах. Но ничего не началось, потому что Тикси ушла, скоро она превратится в далекую мечту, в такую же, какие бывали у Мерихейна и прежде.