Теперь Мерихейн знает, что предчувствие не обмануло его в тот день, когда он, оставшись один, ходил взад-вперед по комнате и жалел, что не прошептал девушке своей сокровенной мольбы; Мерихейн убедился еще раз, что его предчувствия всегда верны, но всегда неверны поступки, не потому ли в жизни у него осталось лишь одно бесспорное достояние — его мечты.
А может быть, так оно и лучше. Пусть он живет, словно монах, пусть он умрет когда-нибудь, как собака, но зато некому будет его оплакивать, некому выть по нем, не будет ни застланных слезами глаз, ни горестно вздрагивающих губ.
Так лучше…
Однако в полной мере он с этим примирится, вероятно, лишь позже. А пока город кажется Мерихейну настолько опустевшим, что на мощенных булыжником улицах в пору устроить охоту на зайцев; а пока Мерихейну собственная квартира кажется жутко безмолвной, возвращаясь вечерами с работы, он забывает о веселом шуме примуса, забывает о бодрящем аромате чая и, не поужинав, уходит за черту города.
Писатель бродит там совершенно один, и шаг его тяжелее, чем обычно.
Мерихейн бредет по шоссе, которое ведет на запад. «По этой дороге ушли они, — произносит он про себя, — по этой дороге ушли они на северо-запад, ушли утром рано, когда на обочине сверкала роса, а пыль не вздымалась с земли. Они отправились в кругосветное путешествие, как шутил Кулно, отправились радостные, отправились, может быть, напевая песню, смеясь». Мерихейн не знает, что Тикси умеет еще и щебетать, словно птичка среди листвы, нет, этого Мерихейн не знает. И Лутвей тоже не знает этого, это известно лишь Кулно, который ушел с Тикси по этой дороге на северо-запад.
А он, Мерихейн, остался; каждый вечер шагает он по шоссе на заход солнца, шагает даже в дождь, но к ночи все же поворачивает назад в город, словно чего-то боится. Набродившись до устали, Мерихейн присаживается на камень и дает отдых ногам, присаживается на обочине дороги, мимо него проходят люди, много людей, радостных и грустных, и таких, кому все безразлично, а он сидит, словно какой-нибудь бродячий певец, настраивающий свое каннеле.
Но у Мерихейна в руках нет каннеле, и играть ему не хочется. Он просто смотрит на отлогие поля, смотрит на борозды, пригнанные одна к другой плугом, так что зловонный навоз упрятан в лоно земли; смотрит, как взрыхленная почва впитывает тепло, как соединяются воедино жаждущий обновления прах и животворный свет солнца.
У матушки-земли время любви, матушка-земля, словно прекрасноглазая лань, жаждет близости с избранником, матушка-земля горит страстным желанием, точно молодая важенка, матушка-земля тоскует по крику новорожденного.
Матушка-земля зачинает, матушка-земля понесет от животворящего солнца, — от его лучей в ее лоне набухнет семя новой жизни.
Посмотрите, как чернеет свежевспаханная земля, как она блестит, а вдали даже обретает синеватый отлив, точно далекий лес, куда влекут грезы, позади которого лежит топкое болото, и оно все растет, все наступает…
Подождем немного, скоро заходящее солнце изойдет кроваво-красными лучами, и тогда черная земля станет коричневой, нет — фиолетовой, нет — розовой; Мерихейн не знает, не может сказать, какой станет черная земля, когда заходящее солнце изойдет кроваво-красными лучами, он лишь чувствует это.
Земля вспыхнет, словно отсвет далекого пожара в осенней ночи, земля золотисто засветится, словно в ее недрах кто-то раздует желтое горнило.
Земля станет искриться, станет пламенеть, полыхать, так что в глазах зарябит, земля станет ослепительно великолепной, точно она вобрала в себя частицу солнца.
Восстаньте, спящие, проснитесь, дремлющие, отложите в сторону священные книги, молящиеся, и придите преклонить колени перед прахом, ибо прах одержим желанием воскрешения и страстно тоскует по животворящему свету солнца.
Разве вы не видите, что земля понесла, что земля беременна жизнью, которую вдохнули в нее лучи света!
Земля страдает, земля стонет, земля кряхтит, земля объята невыносимой болью, земля в родовых муках.
Земля лучится счастьем, счастьем обновления в боли и муках, она — словно в горячке.
Сидя на камне у обочины шоссе, облитый золотыми лучами заходящего солнца, Мерихейн чувствует, как пылает земля, как пламенеет прах.
И в нем тоже возникает нечто похожее на горячку, возникает каждый вечер, когда писатель присаживается на камень, чтобы дать отдых ногам.