Никогда раньше я не испытывал такого желания, вернее, я до сих пор не испытывал никакого страстного желания, поэтому, возможно, эта запоздалая и единственная страсть так глубоко врезалась в мое существо.
До сих пор я не понимал, как могут люди нарушать супружескую верность, как могут они при этом так бесстыдно лгать и обманывать, теперь же мне все казалось наоборот: каждый порядочный человек должен изменять жене, каждый порядочный человек должен ставить свое супружество под вопрос, только так может возникнуть подлинное супружество, ибо оно должно каждый день вновь и вновь рождаться в борьбе с самим собой и другими.
Так я думал, потому что моя страсть к госпоже Мюнт была безумной и слепой.
Вместе с безумной страстью во мне проснулось и такое же безумное любопытство ко всему, что касалось объекта моих вожделений. Я спрашивал: что за флакон был у нее в руках, когда она сидела на камне? почему она говорила о смерти? почему она явилась ко мне и стала выпрашивать записку? почему она потом стащила эту записку со стола доктора Кобра и почему сунула ее своему мужу? Кто был тот, кого она своими действиями пыталась заслонить, избрав меня своей комической жертвой?
Вместе с любопытством у меня возникли дикие планы. Я думал: как только выяснится, кто тайный любовник госпожи Мюнт, я вскоре окажусь у цели своих желаний. Я дошел бы до крайности, дошел бы до самых отчаянных шагов, требуя от госпожи Мюнт выкупа за мою осведомленность о ее возлюбленном, требуя: если она хочет избежать последствий моих разоблачений, пусть придет и принесет свой выкуп, пусть оплатит его своими жгучими глазами, своим смеющимся ртом.
Я был уверен, что так или иначе, рано или поздно госпожа Мюнт будет моей, и наслаждался этим уже заранее и вдвойне: тогда я и с господином Мюнтом расквитался бы.
Я ревновал к этому предполагаемому другому, ради которого госпожа Мюнт все это проделала, и чувствовал, что если поворот событий того потребует, я тоже смогу, как господин Мюнт, встать перед тем, другим, с оружием в руках.
Мне было совершенно безразлично, кто этот другой, пусть хоть самое последнее человеческое отребье, в котором эта безумная женщина искала удовлетворения своих страстей, чего не могло ей дать супружеское ложе, с мясистой деловитостью и торгашеским богатством мужа; я завидовал этому другому примитивной, животной завистью, завидовал тем греховным чувствам и деяниям, которые он делил с госпожой Мюнт. А ведь я из-за нее чуть не лишился жизни, да еще таким смехотворным образом.
Выйдя из больницы, я убедился, что чувства, которые жгли мне душу, ничуть не остыли, и после окончания судебного процесса немедленно приступил к осуществлению своих планов. Кто знает, чем бы это все кончилось, если б на меня не обрушился внезапный удар оттуда, откуда я меньше всего мог его предвидеть или ожидать: моя жена начала дело о разводе, обвиняя меня в том, что я изменял ей с госпожой Мюнт.
Я вначале был совсем ошарашен, да и сейчас, наверно, плохо соображаю, потому что действительно не могу дать себе отчет, в какой измене она меня упрекает — в той мнимой, которая выяснилась на суде, или в той настоящей, которую я только замышляю, но не успел еще осуществить.
Если она имеет в виду первую, то я совершенно невиновен, если же вторую, то этой вины еще не существует, из-за нее развестись нельзя, ведь мысль не наказуема, даже если о ней известно. Но моей мысли никто не знает, я ее излагаю черным по белому впервые, и, как ни странно, она тем самым теряет большую долю своей остроты, я это чувствую, когда пишу. Вернее, она приобретает другую направленность, обращается против той, кто обвиняет меня в измене.
Я никогда не разбирался в людях и их взаимоотношениях, да и в самом себе не очень-то разбирался, поэтому сейчас стою перед фактом перемен в своих чувствах и мыслях, как слепой при свете солнца: чувствую тепло, но не понимаю, откуда и как оно идет. Я даже не знаю, можно ли в браке — я имею в виду добропорядочный брак, который начинается со сватовства, помолвки и обручения при участии тетушек и дядюшек, с совместными трапезами и возлияниями, скучнейшими речами и кислыми поздравлениями, известными уже заранее, как десять заповедей, и кончается венчанием в церкви, дома или у пастора (невеста в белом платье, жених в черном костюме), — так вот, можно ли в таком браке или даже при заключении такого брака испытывать те чувства, которым подвластны и стар и млад, если к эротике добавлено чуточку запретного, если в нее влита капелька так называемого греха.