И здесь, в тридцатые годы, у поэта, озабоченного своим местом в литературном процессе, было два, собственно, пути. Либо, изменяя самому себе и самого себя, переходить в стан ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, либо…
А. выбрал переводы — уже не только с европейских, как прежде, но и с языков народов СССР, много ездил по стране, принимал деятельное участие в неделях, декадах, месячниках многонациональной советской литературы, и это, надо думать, сыграло свою роль в том, что при первой раздаче писателям правительственных наград и он в 1939 году получил орден «Знак Почета».
А дальше война. Работа во фронтовом театре и в армейских газетах. Вступление в партию (1943). Трагическая поэма «Сын» (1943), посвященная памяти младшего лейтенанта Володи Антокольского, погибшего на фронте в 1942 году. Трагическое стихотворение «Лагерь уничтожения» о печально знаменитом Собиборе (1944) и написанный вместе с В. Кавериным очерк о восстании в этом лагере смерти (Знамя. 1945. № 4)[153].
«В годы войны, — вспоминает А., — работал как никогда много». И после войны работал тоже много — писал стихи, переводил, вел поэтический семинар в Литературном институте. И, — продолжим цитату из дневника А., — «казалось бы, передо мной очень широкая дорога, но тут-то и грянули 48–49-й годы…», когда уже ни Сталинская премия, присужденная в 1946 году за поэму «Сын», и ничто другое не могло его спасти от поношения и травли. Вроде бы и не за что было, но вот нашлось же.
Многие высказывания П. Антокольского, — утверждала «Литературная газета» в номере от 12 марта 1949 года, — могут соперничать с «откровениями» акмеистских или имажинистских «манифестов». Это он в 1948 году возглашал, что «поэтам ли говорить о колдовстве поэзии, когда они сами колдуны»; это он сетовал, что у одного из его студентов «нет обнадеживающих ошибок»; это его, наконец, «очень радовало пристрастие» одного из студентов «к сказке, к благодушной импровизации»…
Из Литературного института его, естественно, вычистили, причем на собраниях особенно свирепствовала фронтовичка Ю. Друнина, заклеймившая «поэта-формалиста» и «растлителя творческой молодежи», который незадолго до этого отчислил ее из своего семинара[154]. Тираж уже отпечатанной первой книги А. Тарковского, редактором которой был А., уничтожили еще в 1946-м, а ему самому годы потребовались, чтобы восстановить и творческую форму, и репутацию.
Миновало, однако же, и это. Поэму «В переулке за Арбатом» (Новый мир. 1954. № 11) нормативная критика еще поклевала, но положение А. в роли одного из мастеров старшего поколения упрочилось уже навсегда. И он сам, понимая себя как поэта-коммуниста, вроде бы стремился вести себя по-советски: подписал коллективное письмо с осуждением венгерских контрреволюционеров в ноябре 1956 года[155], признал на писательском пленуме в мае 1957-го «идейные шатания у некоторых элементов из кругов нашей интеллигенции»[156], согласился даже уговорить Б. Пастернака, чтобы тот забрал свой роман у итальянских издателей…[157]
Но с души у него явно воротило. Что видно и по многим стихам, тогда написанным, хотя увидевшим свет после его смерти, и по его гражданскому поведению. Бойцом-антисоветчиком А. отнюдь не был, но в 1957 году письмом в «Литературную газету» он заступился за М. Цветаеву, чье наследие в очередной раз подвергли заушательской критике. В декабре 1962-го в споре с могущественным тогда А. Прокофьевым защитил творческий поиск В. Аксенова, А. Вознесенского, Б. Окуджавы и, конечно же, обожаемой им Б. Ахмадулиной[158]. В марте 1966-го поставил свое имя под «Письмом 62-х» в поддержку А. Синявского и Ю. Даниэля[159]. В мае 1967-го поддержал солженицынский протест против всесилия цензуры, так что и сам А. Солженицын особо отметил «пущенное в Самиздат письмо Павла Антокольского Демичеву — хотя всё ещё в рамках партийной терминологии, но с пробивами честного сердца»[160]. А весной 1968-го, вновь оказавшись среди «подписантов», схлопотал и строгий партийный выговор…
153
Этот очерк должен был войти в «Черную книгу», составленную И. Эренбургом и В. Гроссманом, но ее набор в 1948 году был рассыпан, и опубликована «Черная книга» была уже только в постсоветскую эпоху.
157
Об этом эпизоде, запечатленном в дневниковой записи К. Федина от 12 августа 1956 года, рассказывает и Н. Любимов: «Слышал я, что Павел Антокольский приезжал к нему уговаривать его взять „Живаго“ из итальянского издательства, на что Пастернак ответил:
— Павлик! Мы с тобой старики. Нам с тобой поздно подлости делать.
— Смотри! Не сделай рокового шага. Не упади в пропасть! — с актерско-любительским пафосом прохрипел Антокольский. — Возьми рукопись назад. Помни, что ты продаешь советскую литературу.
— Да что там продавать? — возразил Пастернак. — Там уж и продавать-то нечего. Вы сами давно все продали — и оптом, и в розницу» (цит. по:
159
И был наказан, на первых порах еще щадяще. По случаю 70-летия его наградили третьим орденом Трудового Красного Знамени, хотя, — приведем дневниковую запись А., — «сначала предполагался орден Ленина. Но тут впуталось раздражение „сверху“ за мою подпись в письме, адресованном в ЦК, относительно Синявского и Даниэля, и, как выразился Ильин (в разговоре с Матусовским), „Антокольский сам виноват — до таких лет дожил, а ума не нажил“. Дескать, разве такой юбилей мы справили бы ему, коли бы не это письмо!» (