Эти фильмы и сейчас смотрят, а книги, судя по переизданиям, читают. Хотя есть, конечно, и те, кто приключенческим жанром на патриотической подкладке не воодушевлен и если об А. вспоминает, то исключительно как о пресловутом Пине.
Соч.: «Я — 11–17…»: Ленинградская зима. М.: Вече, 2007; Ответная операция. М.: Вече, 2007; «Грант» вызывает Москву. М.: Вече, 2008; Путь в «Сатурн». М.: Вече, 2013; Возмездие. М.: Вече, 2013; Конец «Сатурна». М.: Вече, 2015.
Аронзон Леонид Львович (1939–1970)
Упоминания в печати он при жизни удостоился лишь один раз — в фельетоне «Окололитературный трутень», посвященном И. Бродскому и его стихам, мельком сказано, что «некий Леонид Аронзон перепечатывает их на своей пишущей машинке» (Вечерний Ленинград, 29 ноября 1963 года). И собственное стихотворение А. удалось опубликовать только одно — почему-то в газете «Комсомолец Узбекистана» (1962).
А между тем, — вспоминает В. Кривулин, — уже в 1960-е годы «его считали, бесспорно, гениальным, его боялись, перед ним преклонялись»[192]. Где считали, где преклонялись? В одной из предельно узких — всего несколько человек — компаний, на которые была тогда в Питере разбита неофициальная литературная среда. При жизни, — подтверждает О. Юрьев, —
Аронзон был центром своего рода небольшой «секты» (не в прямом смысле, ни в коем случае! но иногда было очень похоже на своего рода хлыстовский корабль с Ритой — «богородицей»[193] и Аронзоном — верховным жрецом), вход в его круг был достаточно ограничен (по многим причинам и многими способами). Для людей извне это все выглядело закрыто, театрализовано и часто не очень серьезно[194].
Незачем обсуждать, отчего слава И. Бродского почти сразу же вышла за пределы «секты» его поклонников, тогда как А. публичного, хоть бы даже и скандального, успеха так и не увидел. Жил как живется: закончил заочно филфак Герценовского пединститута, какое-то время преподавал в вечерней школе, на каникулах подрабатывал в геологоразведочных экспедициях и пляжным фотографом в Крыму, пока сценарии научно-популярных фильмов не стали в последние годы для него достаточно надежным способом заработка. Что еще надо знать о биографии А.? Что он, переболев еще в 1960 году остеомиелитом ноги, остался инвалидом, что был подвержен тяжелым депрессиям. И — это главное, конечно, — что писал стихи.
В твердой уверенности, как это сказано в одной из его записных книжек: «Все, что пишу, — под диктовку Бога. Придется записывать за Богом, раз это не делают другие»[195]. И со все более и более ясным осознанием того, что его стихи не получают отклика — ни у статусных поэтов его времени[196], ни в самиздатском распространении, ни у возможных публикаторов. «Помню», — рассказывает В. Эрль, —
еще в 65 году он мне сказал: «Володя, ведь понятно, что нам впереди ничего не светит. Пока все это делается (имея в виду советскую систему), нам все равно не удастся ни напечататься, ни жить по-человечески. Давай напишем коллективное письмо: пускай нас расстреляют к чертовой матери. Все равно мы будем внутренними врагами до конца своих дней»[197].
Его не расстреляли. Его — и может ли что-то быть ужаснее для поэтов такого самомнения[198] и такого склада? — просто не замечали. Вплоть до ночи на 13 октября 1970 года, когда А. в горах под Ташкентом выстрелил себе в живот из охотничьего ружья. Было ли это самоубийством, как решили вдова поэта и его близкие («О суициде, — вспоминает В. Эрль, — он говорил всегда, с первого момента нашего знакомства»)[199], или несчастным случаем, учитывая, что А. в этот момент был пьян, теперь уже не узнать. Да это и не так важно.
Гораздо важнее, что и Р. Пуришинская, и те еще в ту пору немногие, кто искренне считал А. великим поэтом или, как минимум, «одним из ведущих отечественных поэтов второй половины XX века»[200], сохранили и привели в порядок его архив — не сомневаясь, что этим стихам, этим записям настанет свой черед.
И он настал. 18 октября 1975 года, выступая на вечере памяти А. в Ленинградском политехническом институте, В. Кривулин заявил: «<…> Мне кажется, что то, что писал Аронзон, гораздо продуктивнее, гораздо ближе развитию будущей поэзии, нежели, допустим, то, что делал Бродский»[201]. В 1979 году Е. Шварц составила сборник стихов А., который был издан приложением к самиздатскому журналу «Часы», а позднее с дополнениями и исправлениями перепечатан в Иерусалиме (1985) и Санкт-Петербурге (1994). Пошли и другие — все еще малотиражные, но знатоками уже замеченные — книги; стихи А. стали читать с эстрады и театральных подмостков, издавать в переводах на английский, немецкий, иные европейские языки; пока наконец, — говорит О. Юрьев, — «выходом лимбаховского двухтомника» не завершился «тридцатипятилетний процесс „подземной“, „незримой“ канонизации Леонида Аронзона»[202].
195
196
Отношение А. к статусным поэтам вполне проявляет история, рассказанная В. Ширали: «Однажды у нас случилась общая поездка в Москву жесткой зимой того же 67-го года. У него была такая идея — подойти к двери Вознесенского и пописать. Я этого, право, не хотел. Андрея я любил уже тогда. И вот пошли мы к дому Вознесенского, к высотному дому на Котельнической набережной, где жили тогда многие московские знаменитости.
Мы шли морозной Москвой, как доехать — не знали. И по пути, проходя Красную площадь, Леня сказал: „Зайдем в ГУМ, купим кофе, пожуем и согреемся“. И мы зашли в ГУМ, купили килограмм „арабики“ в зернах, и на долгом пути сжевали этот кофе.
Мы поднялись на 9-й этаж. Аронзон пописал у двери Вознесенского, потом спустились этажом ниже, и он пописал у двери Твардовского. А потом с ним случился сердечный приступ, а со мной — почечный. И нас развезли по разным больницам» (
198
«Чтобы он тебя полюбил, надо было сказать: „Леня, ты гений“, — вспоминает И. Орлова. — <…> А Рита <Пуришинская> говорила очень скромно: в русской поэзии есть Пушкин и Аронзон» («Каждый легок и мал, кто вошел на вершину холма»: К биографии Леонида Аронзона: Воспоминания Ирэны Орловой и Виталия Аронзона // Colta. 2014. 27 мая. https://www.colta.ru/articles/literature/3348-kazhdyy-legok-i-mal-kto-vzoshel-na-vershinu-holma).
200