Увы, но поступившие в редакцию стихи («Март», «Зимняя ночь», «Бабье лето»[118]) опубликованы все-таки не были, и даже публикация переводов из Ш. Петефи отклонена (Т. 9. С. 498). Не сложилось и с романом, замысел которого принято считать «боковым» по отношению к будущему «Доктору Живаго», – весной 1947 года, как рассказывает Эмма Герштейн, «в редколлегии журнала уже установилось отрицательное отношение к этому еще незавершенному произведению, в которое Борис Леонидович вкладывал всю страсть своей души» (Т. 11. С. 393).
Подробности в этом случае (как и почти во всех последующих) нам неизвестны, но известно, что роман был отклонен редакцией не ввиду его «контрреволюционности», а под более благовидным предлогом – как не представленный в срок. И «в феврале 1949 года»[119] редакция «Нового мира» даже подала на Пастернака в суд о взыскании с него аванса за произведение, не представленное в срок[120].
Деньги, полученные от журнала, были к тому времени, разумеется, уже истрачены, 25-тысячный тираж «Избранного» в издательстве «Советский писатель» не был отпечатан по распоряжению А. Фадеева[121], набор «Избранных переводов» рассыпан, денежных поступлений ждать было неоткуда, так что Пастернаку пришлось срочно засесть за перевод «Фауста», с тем чтобы полученный гонорар пошел на уплату истраченного аванса[122]. Да и тут Пастернак 9 апреля 1949 года вынужден был, смирив гордость, официально обратиться к Симонову «<…> с просьбою удовлетвориться половиною погашенного мною долга и простить мне остальную» (Т. 9. С. 563–564)[123].
Тем самым отношения с «Новым миром» были прерваны на семь лет, а работа над романом, хотя и с вынужденными перерывами, продолжалась. И продолжилось настойчивое стремление Пастернака еще до журнальной публикации вывести «Доктора Живаго» в публичную плоскость, то есть познакомить с ним максимально большое число читателей.
Сначала, впрочем, скорее слушателей.
Уже 3 августа 1946 года на даче в Переделкине состоялось первое чтение начальных глав – на нем, как вспоминает З. Н. Пастернак, – «присутствовали Федин, Катаев, Асмусы, Генрих Густавович <Нейгауз>, Вильмонт, Ивановы, Нина Александровна Табидзе и Чиковани».
И уже тогда, кстати сказать, прозвучал первый тревожный звоночек.
На другой день после чтения к нему зашел Федин и сказал, что он удивлен отсутствием упоминаний о Сталине, по его мнению, роман был не исторический, раз в нем не было этой фигуры, а в современном романе история играет колоссальную роль (Т. 11. С. 226).
Зинаида Николаевна, сколько можно понять, обеспокоилась, а Борис Леонидович вовсе нет. 9 сентября чтения на даче продолжены.
А как нарочно, – записывает в дневник Корней Чуковский, – в этот день, на который назначено чтение, в «Правде» напечатана резолюция Президиума ССП, где Пастернака объявляют «безыдейным, далеким от советской действительности автором». Я был уверен, что чтение отложено, что Пастернак горько переживает «печать отвержения», которой заклеймили его. Оказалось, что он именно на этот день назвал кучу народа: Звягинцева, Корнелий <Зелинский>, Вильмонт и еще человек десять неизвестных[124].
И так месяц за месяцем, год за годом.
Открытые чтения – как у себя дома, так и в домах близких (или, случалось, совсем не близких) знакомых – шли и шли вплоть до 1956 года.
Можно, конечно, сказать, что такого рода устные презентации текста, живущего пока еще в рукописи, «в добрых нравах литературы», как заметила бы Ахматова. Традиция в узком кругу читать не только стихи, но и прозу берет начало еще в допушкинскую эпоху. Однако «столетье с лишним – не вчера», обстоятельства времени и места радикально переменились, и Ахматова тщательно выбирала, кому она рискнет довериться.
Совсем не то что Пастернак.
«Не понимаю, какие люди кругом», – 7 февраля 1947 года после одного из таких чтений помечает в дневнике Лидия Чуковская (Т. 11. С. 408). И вполне понятно, что слухи о подозрительных сборищах расходятся по всей Москве, достигая и тех, кого в друзья к Борису Леонидовичу никак не запишешь. Побывав 5 апреля того же года на очередной встрече (на этот раз – в доме литератора П. А. Кузько), Чуковская заносит в дневник: «Уже через несколько дней ненавистник Пастернака, Кривицкий, кричал в редакции нечто угрожающее о подпольных чтениях контрреволюционного романа» (Там же. С. 412).
119
Там же. С. 635. В комментариях к более поздней публикации докладной записки И. А. Серова указана другая (и явно неверная) дата – «в феврале 1947 г.» (Б. Пастернак. Pro et contra: Б. Л. Пастернак в советской, эмигрантской, российской литературной критике: Антология: В 2 т. СПб.: Ин-т богословия и философии, 2013. Т. 2. С. 817).
120
По-иному эта история представлена в воспоминаниях Ольги Ивинской: «В свое время (в сорок восьмом году) Б. Л. заключил с „Новым миром“ договор на роман, но не был уверен, что журнал сможет его напечатать, сам расторг договор и вернул взятую в качестве аванса сумму» (
121
«Дорогой Костя! – 1 апреля 1948 года писал он К Симонову. – Дочитал Пастернака, сборник кончается совершенно пошло-эротическим стихом ахматовского толка, помеченным 46‐м годом, – прямой вызов. Если не поздно, вели Ярцеву тираж задержать, я окончательно в этом убедился. Если не поздно, пусть задержат. Поправлюсь, – решим вопрос» (Т. 9. С. 519).
122
Из письма Ольге Фрейденберг от 1 октября 1948 года: «А теперь я с <…> бешеной торопливостью перевожу первую часть Гетевского Фауста, чтобы этой гонкой заработать возможность и право продолжать и, может быть, закончить зимою роман, начинание совершенно бескорыстное и убыточное, потому что он для текущей современной печати не предназначен» (Т. 9. С. 541).
123
В частичное погашение долга «Новый мир» в сентябрьском номере за 1949 год напечатал-таки отрывок из 2‐й сцены «Фауста».
124