Она ответила Володе
— Хорошо, пойдем. Что, по-твоему, надеть — пальто или плащ?
— Плащ. Тебе он больше идет, и потом совсем тепло. Ты разве сегодня не выходила?
— Выходила, но не помню, не обратила внимания…
На улице было светло и весело. Блестел мокрый тротуар. В киоске еще стояли вылинявшие бумажные цветы, но между ними сверкали обрызганные водой букетики фиалок. Танечка, однако, шла грустная. Ей казалось, что Володя позвал ее только для того, чтобы обидеть. Ему хочется показать: стоит меня поманить, как я все забуду… Вот уж не так! Может быть, у меня и были к нему чувства, но все это давно прошло.
Ей хотелось сказать ему что-нибудь злое.
— Мы с тобой давно не видались. Как ты живешь? Или, если говорить твоим языком, хорошо ли зарабатываешь?
— Скорее плохо. Мне не повезло. Я сделал портрет передовика индустрии Журавлева, а его сняли. Говорят, он теперь заведует артелью, которая изготовляет канцелярские скрепки. За портрет не дадут и десяти рублей.
— Ты очень опечален?
— В общем нет. Это хорошо, что Журавлева сняли.
— Но все-таки что ты делаешь?
— Сдал недавно панно для клуба пищевиков. Надеюсь получить что-нибудь в том же духе…
— Значит, халтуришь, как раньше. А что делает Сабуров?
— Живопись. Я позавчера у него был. Оказывается, к нему приходили из союза, сказали, что возьмут две его вещи для выставки. Он говорит, что отобрали самые скверные. Но все-таки это хороший признак, я за него радуюсь…
— Странно! Ты мне доказывал, что он шизофреник.
Володя не ответил.
Перед ними шла парочка; даже по спинам видно было, что это влюбленные, которые ведут бурный разговор. Володя усмехнулся:
— Мы с тобой идем как старики, отпраздновавшие золотую свадьбу.
— Не нахожу. Мне лично нечего особенно вспомнить.
— А я кое-что вспоминаю… В общем это неважно. Сабуров написал новый портрет своей хромоножки — в розовой блузке…
— Тебе не понравилось?
— Нет, очень понравилось. Но такой не возьмут на выставку.
— И что из этого следует?
— Ровно ничего. Или, если хочешь, следует, что я халтурщик. Но это не ново.
— Ты мне доказывал, что все халтурят. Почему же у тебя такой минорный тон?
— Не знаю.
— Странно, что ты не остришь. Я тебя не узнаю.
— Я часто сам себя не узнаю. Прежде отец мне говорил, что я сбился с дороги, иду не туда. Я тоже думал, что иду не туда. Оказалось, что я вообще никуда не иду. Впрочем, это неинтересный предмет для разговора, особенно в такой хороший день… Говорят, ты играла Офелию?
— Да, и отвратительно.
— Савченко был в восторге, он говорит, что ты была трогательной, именно такой он представлял себе Офелию.
— Наверно, его легко привести в восторг, потому что я играла действительно отвратительно, вот бывает так — не могла войти в роль. Ты прежде говорил, что все это неважно, смеялся надо мной… Ну, а как ты теперь думаешь: есть все-таки искусство?
— Я об этом не думал. Я думал главным образом о том, что меня в искусстве нет, это, к сожалению, факт. Или мне не дали ни на копейку таланта, или дали на пятачок, а я его проиграл в первой подворотне. Но зачем об этом говорить?.. Посмотри лучше на наших влюбленных — они уже успели поссориться, она убежала на ту сторону, он пошел за ней, и теперь они снова перед нами.
— Ты хочешь сказать, что победил он?
— Нет, но на этой стороне солнце. Соня и Савченко тоже так ссорились и мирились — все время…
— Она выходит за него замуж?
— Нет, она уехала в Пензу. Наверно, будут ссориться и мириться в письмах. Отец без нее очень скучает…
— Как здоровье твоего отца?
— Последние два дня немного лучше. Но врачи настроены мрачно. По-моему, он держится только силой воли — отвоевывает день за днем.
— У тебя замечательный отец, ты это знаешь?
— Я все знаю, Танечка. Даже то, о чем никогда не скажу…
У него был такой печальный голос, что Танечка смутилась. Нехорошо, что я его все время задеваю! Он на себя не похож, не ломается, не изрекает афоризмов. Наверно, ему очень плохо. Как мне…