Андреев жил неподалеку от Сабурова, на той же улице, спускавшейся к реке, скользкой в дождь или в гололедицу, с палисадниками, с акацией, дразнящей прохожего. Когда он приходил, Глаша ставила чайник на печурку, и далеко за полночь длилась беседа.
Смеясь, Андреев говорил Сабурову: «Знаете, почему меня к вам тянет? Упрямый вы человек, любите свое дело, не уступаете. Вот это и есть настоящее. Когда я что-нибудь придумаю, бывает — смеются, говорят — ни к чему, а я если только чувствую — нашел, стою на своем»…
Андреев был коренастым, с бритой наголо головой, с острыми, пытливыми глазами. Воспитывался он в детдоме, кончил десятилетку, увлекся электротехникой, хотел учиться, но здесь началась война. Он был дважды ранен, один раз, как он говорил, с «капитальным ремонтом» — удалили осколок снаряда из брюшной полости. Участвовал в боях за Прагу, повидал Чехословакию, Венгрию, вспоминал старинные замки на холмах, виноградники, добротные крестьянские дома. Когда его демобилизовали, решил пойти в институт и неожиданно влюбился в проводницу; родилась дочка, он пошел на завод. Думал — временно, потом вернется к учебе, но увлекся работой; в свободное время сидел за книгой или в цехе над машиной, стараясь что-то изобрести.
На заводе его оценили после того, как он в нерабочее время изготовил пневматическое приспособление к станку, которое повышало производительность. Было у него и горе — умерла вторая дочка. Были и обиды — Журавлев его терпеть не мог, придумал, будто Андреев был повинен в аварии, так и написал в приказе. Теперь Андрееву стало легче — Голованов его ставил высоко, говорил: «До всего хочет сам дойти, талантливейший человек, именно такие блоху подковали…»
Сабуров как-то сказал Глаше: «Андреев чувствует живопись, никогда ему не понравится слабая вещь, я это сразу заметил. Вот Голиков хвалит решительно все, и ничего ему не нравится, просто услышал, что говорит Савченко, и повторяет… Другое дело — Андреев. Он вчера мне сказал, что ему нравится пейзаж с розовым домиком, где на первом плане песок, помнишь? Это и правда, кажется, лучший за последний год…»
Андреев однажды спросил Сабурова:
— Странное дело, почему вас не выставляют? Наверно, здесь в вашем союзе непорядок, организация плохая…
— Дело наше такое, трудно организовать, это не завод… Вы говорили о деталях с отверстием в одну десятую миллиметра. Если на одну сотую миллиметра меньше, это уж брак. Я тогда же сказал — чудеса! Но ведь такие чудеса видны через лупу. А как доказать, что Рафаэль лучше такого-то? Можно это чувствовать, понимать, но доказательств нет… Вы говорите: «организация плохая». Может быть… Но живописцу трудно оторваться от мольберта и сесть за директорский стол. Да и какой он судья? Чем он будет талантливее, своеобразнее, тем легче ошибется в оценке других. Вот и получается естественное разделение: одни делают искусство, а другие его классифицируют, раздают лавры, ставят в угол.
— Все-таки я не понимаю… Человек вы смелый, и подход у вас наш, советский — хотите работать для народа. А картины ваши здесь как в погребе… Ну, вот Савченко рассказал, мы пришли. Нельзя же всех привести сюда… Почему вы не боретесь?
Сабуров улыбнулся.
— Как не борюсь? Я продолжаю работать, это и есть борьба. Стараюсь сделать лучше…
После одного из воскресных дней, когда у Сабурова побывало много гостей, Глаша ему сказала:
— Если бы ты знал, как я рада! Открыли тебя!
Он обнял ее и задумчиво ответил:
— Мне кажется, что я открыл их. Понимаешь? Кольцо прорвалось… И хорошо, что это не художники, не критики, а инженеры, рабочие — мир шире… Ты знаешь, Глаша, мне хочется написать портрет Андреева, все время над этим думаю. Очень трудно.
— У него удивительное лицо. Кажется, все выпирает, все чересчур крупное рот, нос, брови. А все как-то связано…
— Может быть, именно поэтому трудно — сходство обеспечено. А дело вовсе не в этом. Посмотришь иногда портрет какого-нибудь прославленного художника и удивляешься: усы заметил, ордена все на месте, даже сходство есть, но ни живописи, ни человека — плохой натюрморт… Мне кажется, что строение лица нужно связать с самим человеком, учесть одежду, фон, свет. Иногда говорят про кого-нибудь, что внешность обманчива — он не такой, как выглядит. А это оттого, что он не так выглядит, как показалось. Внутренняя связь существует, только не всегда ее легко найти. Опасно то, что называют «выражением», беглое, преходящее. Исчезает форма. Это для фотографа, а не для художника. Впрочем, раскроешь «Огонек» — и не всегда можно догадаться, репродукция это или цветная фотография. Рембрандта за фото никто не примет… Тебя, Глаша, я знаю, чувствую, поэтому твои портреты мне иногда удаются. А над Андреевым нужно подумать: для меня это тема, и большая. Я тебе правду сказал — я его открыл. Теперь я должен раскрыть это в живописи…