Володя не выдержал и тоскливо зевнул. Не нужно было приходить. Отец редко о ком плохо отзывался, а про Хитрова говорил: «Склизкий человек». Никто его не любит, аплодировал, кажется, только Добжинский…
Володя вздрогнул, услышав: «Слово предоставляется товарищу Савченко».
Все оживились. Савченко говорил сбивчиво, но горячо:
— Я помню, как я вышел из Эрмитажа. Был мутный, туманный день, а передо мной все горело…
Володя вспомнил Эрмитаж. Кто знает, может быть, Савченко действительно любит живопись.
— Я думаю, что когда человек смотрит на картину, то пейзаж или черты лица, изображенные художником, оживают, — он придает им вторую жизнь. А когда пейзаж или портрет доходят до того, кто на них смотрит, человек меняется. Женский портрет Сабурова помог мне многое понять.
Володя удивился: я боялся, что разозлюсь, если Савченко станет превозносить Сабурова. А я не злюсь. В общем это даже хорошо, что он любит живопись. Я не хочу только, чтобы он говорил обо мне. Это будет нечестно: во-первых, он тоже виноват в том, что я исхалтурился, потом — лежачего не бьют.
Но Савченко продолжал говорить о Сабурове. Теперь он рассказывал про вещи, которые видел в доме художника:
— Живопись нельзя передать словами, даже поэты не могут, а я говорю очень плохо, но я хотел бы, чтобы вы увидели один пейзаж: самое начало весны, еще снег, но чувствуется — скоро все зазеленеет. Или небольшой портрет: там женщина в сером платке, лицо у нее светится, как будто на нем розовый отсвет зари. Или натюрморт, тоже весенний: серая вербочка в стеклянной банке. Большая любовь нужна, чтобы так показать жизнь…
Когда Савченко кончил, все зааплодировали. Володя тоже похлопал. Говорил он в общем глупо, но если я буду сидеть, как убитый, решат, что я завидую Сабурову. А я не завидую… Натюрморт с вербой я помню. Хорошо написано… В первом ряду Фокин. Наверно, он про себя посмеивается: «Ну и курьезы на периферии!..» Кстати, Фокин прошлой осенью очень тепло обо мне написал. Ясно, что Сабуров ему не может понравиться. Впрочем, кто знает? Я не скажу, что Фокин может измениться, но у него никогда не было своего мнения…
Савченко, смущенный аплодисментами, быстро прошел к своему месту. Пока он говорил, он казался Володе очень высоким и заносчивым, а теперь это был тот самый Савченко, который часами простаивал у ворот, поджидая Соню.
Мама сказала, что он опустил голову. В общем мне его жалко. У Сони трудный характер, она сама от этого мучается. Могли бы давно пожениться, а все вышло наоборот…
Но сколько они способны болтать? Лучше бы я пошел в «Волгу»…
Выступала Дмитриева, восторгалась «Пионерским костром»:
— Пухов удивительно тонко подметил любознательность и дисциплинированность советских школьников! Я, как педагог с тридцатилетним стажем, хочу выразить ему глубокую благодарность…
Зааплодировали. Володя улыбался. Дмитриева — не Хитров. Учительница, немолодая, лицо у нее хорошее. И вот ей понравилось… Конечно, она ничего не понимает в живописи, но таких, как она, большинство. Фокин, наверно, об этом напишет… Может быть, я напрасно мучаюсь?
Он перестал слушать. Ни Шарапов, ни Кричевский о нем не упомянули. Почему я решил, что меня будут судить? Я, кажется, схожу с ума. Ужасно, что не с кем поговорить! Мама вчера спросила, почему я не женюсь. Оказывается, в тридцать пять лет неприлично быть холостым. В пятьдесят полагается орден. Кстати, орден дадут не мне, а Сабурову. Смешно — я думаю о том, что будет через пятнадцать лет, а я не дотяну и до сорока…
Вдруг он услышал свое имя: говорил Андреев, портрет которого Володя собирался написать.
— Я не могу согласиться с товарищем Хитровым, когда он превозносит Пухова и нападает на Сабурова. Конечно, я в этом деле не специалист. Но когда я увидел картины Сабурова, мне захотелось жить, трудиться, бороться. Он предложил мне сделать мой портрет…
Володя не выдержал, крикнул:
— Это явное недоразумение!
Андреев не расслышал или не понял Володю. Он продолжал говорить:
— Для меня это честь, да и радость. Мы у Сабурова много раз бывали, даже письмо написали в газету с протестом — почему его так мало выставляют? Должен отметить, что письмо послано две недели назад, а редакция до сих пор не ответила. Но это к делу не относится. Я считаю, что картины Сабурова приподнимают. А вот я вспоминаю произведение Пухова: рабочие читают газету. Я, товарищи, рабочий и скажу откровенно, тоска меня взяла, да и разозлился: ведь все это неправда — и люди у нас не такие, и выражение придумано. Как у фотографа: «Причешитесь, пожалуйста. Голову повыше. Минуточку! Улыбнитесь…» Ни красоты в этом нет, ни правды, ни сердца. Пионеры у него тоже ненастоящие. Наши ребята веселые, озорные, каждый выглядит на свой лад, а Пухов их рассадил, все у него отличники и герои нравоучительных историй. На выставке вы, наверно, видели женский портрет Сабурова. Это портрет его жены Глафиры Антоновны. Скажу откровенно — глядел я, и не хотелось уходить, вдруг говорят: поздно, закрывают… Вот это, товарищи, настоящее искусство!..