— У меня бабушка была верующая, она мне рассказывала всяческие истории про ковчег, про египетские казни, про то, как вода стала вином. Наставляла: «А вот в писании сказано…» Про то, как бог вытащил у Адама ребро и создал женщину. Да это все знают… Почему я сейчас вспомнил? Чего-то у меня не хватало, скажем, ребра — вынули или таким родился, не знаю. Так вот ты мне вернула это ребро. — Он рассмеялся. — Не Ева, а Лена. А теперь я тебе скажу совсем всерьез: не просто люблю, а больше — жить могу — в полный голос, понимаешь? Тяжести нет, а я к ней так привык, что даже голова кружится… Я, кажется, говорю глупости. Спи, скоро уж вставать. Ночи какие короткие!..
12
Телеграмму принесли рано утром. Надежда Егоровна ждала, когда Володя проснется, чтобы сообщить ему радостную новость. Она прислушалась: как будто ходит… Она тихонько окликнула. Володя открыл дверь.
— Ты что уже вскочил? Всю ночь работаешь, хоть бы утром поспал.
— Я обещал сегодня сдать рисунки. Вот полюбуйся: дыня «рекорд», а это «комсомолка»…
— От Сони телеграмма — послезавтра приезжает.
— Ты довольна?
— А как ты думаешь? Володя, по-моему, насчет Суханова это не случайно… Три раза о нем писала. Может быть, у нее перемены в жизни? Нужно ее комнату прибрать. Занавесок нет, вот беда!..
Надежда Егоровна занялась домашними делами. А Володя вложил листочки в конверт — всю ночь он писал письмо Соколовскому. Он сам его отнес и опустил в ящик на двери.
Вот что было в том письме:
«Дорогой Евгений Владимирович,
я знаю, что у Вас теперь нет ни времени, ни охоты заниматься мной. Все же я Вас очень прошу дочитать до конца. После всего, что я наделал, я не осмеливаюсь прийти к Вам, а мне необходимо кому-нибудь рассказать о некоторых вещах. И, кроме Вас, у меня никого нет.
Вам, наверно, рассказали о моем выступлении в клубе, оно должно было многих возмутить. Право же, не было никакой разницы между мной и Хитровым. Можно даже сказать, что Хитров менее виноват: наверно, он не взглянул на работы Сабурова, а если и поглядел, то ничего не понял. Что касается меня, то я хорошо знаю его вещи и в душе всегда ими восхищался.
После обсуждения я пошел к Сабурову, хотел ему сказать то, что пишу сейчас Вам, но ничего не сказал, — может быть, растерялся, а может быть, помешало мальчишеское самолюбие. Я даже не помню, как я у него себя вел, очнулся только потом, а вернуться не мог. Но об этом не стоит рассказывать.
Я много думал о том, что со мной случилось, и теперь, кажется, понял. Прежде всего виноват мой характер. В школе я дружил с Сабуровым, мы оба рисовали, мечтали стать художниками. Я любил читать, увлекался поэзией. Товарищи над нами посмеивались: их интересовали техника, спорт, путешествия. Сабуров со всеми дружил, а я презирал моих сверстников, думал: для них футбольный матч — всё. Я и потом не знал, чем живут другие, многое прозевал, и для меня было открытием, что Андрееву могли понравиться работы Сабурова.
Многие из тех, кто был в клубе, знали моего отца, они, наверно, подумали: «Как мог у него вырасти такой сын?» Говорят, что яблоко падает недалеко от яблони, не всегда это так. Я встречал замечательных людей, которые выросли наперекор тому, что видели у себя дома. А если уж говорить о яблонях, то, помнится, в школе нам объясняли, что из семечка самого чудесного яблока вырастает дичок, нужна прививка. Отца я не слушал. Он хотел, чтобы я стал учителем, или врачом, или инженером, а меня с детства тянуло к искусству.
Вы часто со мной говорили о живописи, я удивлялся: ведь у вас другая специальность, вас интересует множество вещей, о которых я не имею никакого представления. Меня всегда привлекала только живопись. На беду, у меня оказались некоторые способности. Я занялся подделкой искусства — увидел, что на это есть спрос. Мне приходилось встречать художников, которые работали не лучше меня, но, на их счастье, у них не было ни глаза, ни чутья, они были убеждены, что их работы если и не совершенны, то, во всяком случае, представляют художественную и общественную ценность. Когда люди такого склада возмущались Сабуровым или другими настоящими художниками, они, пожалуй, не кривили душой. У меня этого оправдания нет: я знал, что халтурю, а для самоуспокоения говорил себе — иначе нельзя.
Я не ищу смягчающих обстоятельств, но для того, чтобы картина была полной, я должен сказать, что никто меня на дурном пути не остановил. Когда я говорю «никто», я, понятно, не думаю о Вас, но Вы, как и отец, были для меня человеком другого круга. Я говорил себе, что вы понимаете живопись, но не понимаете, да и не можете понять, в каких условиях работают люди моей профессии. Четыре года назад, в Москве, я вдруг разоткровенничался и публично рассказал все, что думал о работах некоторых довольно известных художников. Должен сразу оговорить, что сделал это не потому, что осознал свою вину, а из чувства мелкой обиды. После этого меня проработали, и я решил впредь вести себя осторожнее. Пожалуйста, не примите это за попытку свалить вину на других. Я знаю, что вина прежде всего на мне. Что касается остального, то я вспоминаю Ваши слова: Вы мне говорили, что многое изменилось, я надеюсь, что это относится также к замкнутой среде людей, занимающихся искусством. Ведь при всем моем невежестве я помню, что бактерии и грибки нуждаются в питательном бульоне.