Нет, с Мейбл она не хотела бы поменяться. Мейбл работает на одном из самых больших коммутаторов. Долгие дни под жужжание сотен, если не тысяч телефонных разговоров, миллионов слов, которые превращаются в электрические импульсы, а на другом конце загадочным образом воскресают и опять становятся словами. Да, конечно, Мейбл находится в самом сердце набирающей силу технической революции – но это не для Риты. Телефонный разговор нельзя увидеть, нельзя пощупать, нельзя оценить его логику и красоту. А сестра работает телефонисткой ни много ни мало двадцать лет – и не устает восхищаться своей ролью волшебницы, мановением руки соединяющей голоса, деревни, города и части света.
Всегда была восторженной. Куда ни ткни – ахи и охи.
Так и есть. Не успели часы в гостиной пробить одиннадцать, как раздался звонок. Рита подняла трубку, прикидывая, что ответить: Мейбл наверняка спросит, как прошел вчерашний день. Нечего прикидывать – прошел и прошел. Ничего особенного, день как день. Обычная среда. Но Мейбл задала совсем другой вопрос:
– А что там у Салли? Уже две недели ничего не слышно. Там же все время идет снег, я читала. Снег и снег. У нее есть теплое пальто? А ботики на меху? И вообще – почему ей взбрела в голову Швеция?
На этот вопрос у Риты ответа не было. Она и сама плохо понимала старшую дочь. Единственное, что знала твердо, – повлиять на ее решения невозможно. Вулкан своеволия. Теперь решила оставить Лондон: нашла работу преподавательницы английского в Швеции. Почему из всех стран именно Швеция – неизвестно. Но на прямой вопрос Мейбл ринулась защищать дочь:
– Хочет мир посмотреть. Мы и сами любили путешествовать, дай только возможность. Ты же помнишь.
– Только путешествия по Германии. И только пешеходные маршруты. Чтобы исчезнуть на несколько месяцев – такого у нас не было.
Вообще-то с отъездом взрослой дочери в доме стало спокойней. Никаких яростных споров за воскресным ланчем, никаких требований срочно одолжить деньги, никто не вскакивает из-за стола и не убегает, на прощанье хлопнув дверью так, что стены трясутся. Салли никогда не могла прийти к соглашению с отцом. Вопрос, когда и как она собирается возвратить занятые деньги, приводил ее в ярость, а уж спрашивать, на что эти деньги потрачены, – и вовсе табу. Нельзя сказать, чтобы Рита не любила Салли, – если бы не любила, не стала бы терпеть мучительные дискуссии в сизой от табачного дыма кухне. Перечень совершенных матерью ошибок и унизительных бестактностей. Ты меня никогда не любила. А главное – досада, а иной раз и отчаяние: нужные и убедительные слова не удалось найти ни разу. Конечно, дом с отъездом Салли опустел, зато воцарились мир и покой.
– Мне ее не хватает, – заключила Мейбл. – Думаю, тебе тоже.
– Она никогда не обвиняла тебя в скупости и бесчувственности.
– И знаешь почему? Потому что я никогда не была ни скупой, ни бесчувственной.
Посмеялись.
– Послушай… а кто ее выманил из Лондона? Тот швед?
– Думаешь, я знаю? Она ничего не говорила.
– Еще бы! Ты ее мать, она же не совсем дурочка, чтобы делиться с матерью. А он симпатичный. И такой… долговязый. Надеюсь, она влюблена.
– Мейбл!
– Да, да… Тебе никогда не удавалось держать ее на поводке. А Ивонн? Что там по ночам? По-прежнему?
– Вчера нашла у нее за книгами ломоть хлеба.
– Опять?
– Опять.
– Повесь висячий замок на буфет. И мне пора вешать, только не замок, а трубку. Придешь в субботу? Замечательная пьеса. Оскар Уайльд. Я играю леди Брэкнелл, у нее самые остроумные реплики. Вот послушай: “Тридцать пять – это возраст расцвета. В высшем обществе полно женщин, которые десятилетиями, а главное, добровольно остаются тридцатипятилетними”.
Они опять засмеялись. Одна в прихожей таунхауса на две семьи в Винчмор-Хилл, другая в огромном, жужжащем как улей зале телефонного коммутатора в Лондоне. И пару минут на линии, соединяющей эти две точки, ничего не слышно, кроме заливистого смеха Риты и ее сестры Мейбл.
Рита положила трубку, глянула в зеркало и, к своему удивлению, обнаружила, что все еще улыбается.
– Теперь я замужняя женщина, – шепотом сказала Рита, закрыла за собой калитку и неторопливо двинулась по тротуару, поглядывая на одинаковые двойные таунхаусы, которые, собственно, и составляли смысл существования этой улочки. На первый взгляд дома различить почти невозможно. Наверное, так дешевле. А может, и замысел таков: пусть живут и никто никому не завидует. Привлекли психологов: так и сделаем.
Успокойся. Твой дом ничем не хуже моего. И не лучше.