Значит, путь к воспитанию в себе отваги может и должен начинаться еще до того, как разразится военная буря и придется столкнуться лицом к лицу с врагом. Он может и должен начинаться сегодня, сейчас. И не с мечтаний о подвигах. Как мы уже говорили, отвага в любой ситуации проявляется прежде всего у тех, в ком живо Чувство Долга, Чести, Человеческого Достоинства. Следовательно, воспитание отваги начинается с воспитания именно этих чувств. И совершенно необязательно, чтобы такие чувства проявлялись лишь в экстремальных, чрезвычайных ситуациях — таких, как пожар, угроза гибели людей и т. п. Они должны жить в человеке все время.
III
Забыл, где прочитал об этой истории. Но саму историю помню до сих пор.
Некое сооружение в городе Санкт-Петербурге при государыне Екатерине Второй начали облицовывать мрамором. Начали, да не кончили, ибо после смерти императрицы ее сын, император Павел, люто ненавидевший свою мать, приказал работы прекратить. Так и осталось сооружение снизу облицованное мрамором, а поверху — голый кирпич.
Какой-то столичный остроумец, которому, видимо, прошлое представлялось в более розовом свете, нежели настоящее, увидел в сем мраморно-кирпичном контрасте повод для блестящей, по его мнению, остроты. И ведь ведал, наверное, он, что не было в Империи Российской более тяжкого преступления, нежели «оскорбление величества», сиречь малейшая хула, к царствующей фамилии относящаяся. Наш автор полагал свою шутку совершенно безвинною, и потому, ничтоже сумняшеся, широко начертал мелом прямо по кирпичу:
Несчастный и не подозревал, что не успел он отойти за угол, как завертелась дьявольская машина, известная со времен Понтия Пилата. Кто-то, прочитав, ахнул от такой дерзости и бросился разносить новость по всему кварталу. А может быть, решил свести личные счеты. Кто-то тут же начал строчить донос. Кто-то, получив донос, решил проявить усердие и отличиться перед начальством. А кто-то из начальства, не желая быть обвиненным в «либеральстве», приказал строго разобраться. Наконец, кто-то из исполнителей, страшась все того же обвинения в недостатке служебного рвения, начал разбираться «с пристрастием».
Отыскать виновника труда не составило.
Конечный результат: через самое короткое время сочинителю, изломанному в кошмарных пытках, калеными щипцами вырвали язык, он был нещадно бит плетьми и сослан на каторжные работы, где и исчез бесследно. И если у него была семья — ей, конечно, не поздоровилось.
Тем и кончилась забавная шутка.
Теперь вы яснее понимаете суть эпизода, изложенного Ю. Тыняновым в первой части его широко известного романа «Пушкин». Помните?..
«Нянька Арина, укутав барчука и напялив на него меховой картуз с ушами, плыла по Первой роте, по Второй, переулку, и пела ребенку, как поют только няньки и дикари, — о всех предметах, попадавшихся навстречу.
— Ай-ай, какой дяденька генерал едут. Да, батюшка. Сами маленькие, а мундирчики голубенькие, а порточки у них белые, и звоночком позванивает, и уздечку подергивает.
Действительно, маленький генерал дергал поводья, конь под ним храпел и оседал.
— Сердится дяденька, вишь, как сердится.
И она остановилась как вкопанная. Гневно дергая поводья, генерал повернул на нее коня и чуть не наехал. Он смотрел в упор на няньку серыми бешеными глазами и тяжело дышал на морозе. Руки, сжимавшие поводья, и широкое лицо были красные от холода.
— Шапку, — сказал он хрипло и взмахнул маленькой рукой.
Тут еще генералы, одетые не в пример богаче, наехали.
— Пади!
— На колени!
— Картуз! Дура!
Тут только Арина повалилась на колени и сдернула картуз с барчука.
Маленький генерал посмотрел на курчавую льняную голову ребенка. Он засмеялся отрывисто и внезапно. Все проехали.
Ребенок смотрел им вслед, подражая конскому скоку.
Сергей Львович, узнав о происшествии, помертвел.
— Ду-ура, — сказал он, прижимая обе руки к груди. — Ведь это император! Дура!
— Охти, тошно мне, — сказала Арина. — Он и есть».
Мы рассказали эти две истории только для того, чтобы вы по достоинству оценили третью. Но, прежде чем рассказывать ее, напомним еще кое-что о тогдашних нравах, проясняющих суть дела.
Нравы тогда были патриархальные. Это означало, что самый последний мужичонка у себя дома был царь и бог и все домашние должны были трепетать перед ним. Он был вправе позволить себе любой грубый окрик и даже рукоприкладство, а домочадцы могли отвечать лишь всхлипываниями и причитаниями. Ну в крайнем случае недовольным ворчанием. Но этот «царь и бог» обязан был смиренно сносить окрик и рукоприкладство самого последнего чиновника, не говоря уже о барине!