В свою очередь, чиновник должен был пресмыкаться перед сановником, как бы грубо тот ни распекал его. Ведь от произвола последнего полностью зависела судьба первого: либо производство в следующий чин и местечко «потеплее», либо вон со службы. И даже помещик средней руки не был защищен от произвола. Хрестоматийный пример: генерал-аншеф Троекуров и поручик Дубровский.
И уж, конечно, чиновник или офицер любого ранга, до самого высокого сановника включительно, должен был безропотно сносить любое самодурство царя. Ибо только от характера монарха зависело, как он проявит свое недовольство, если сочтет чье-либо поведение недостаточно почтительным: можно ведь не только карьеру испортить, но и жизни лишиться.
И все это почти никто не считал проявлением хамства или холуйства. Все это было как бы само собой разумеющимся. В порядке вещей.
Так вот, среди российских царей особой грубостью и бесцеремонностью отличался Николай I. По свидетельствам современников, это замечалось за ним еще с молодых лет, когда он, брат царя Александра I, быстро дошел до чина гвардейского генерала. Выражая свое недовольство, он имел обыкновение даже офицеров хватать за шиворот и унижать публично. И офицеры вынуждены были сносить унижение.
Потому что попробуй-ка защити свое человеческое достоинство, а потом явятся к тебе жандармы, поволокут на допрос, предъявят обвинение в «оскорблении величества» (то бишь члена императорской фамилии) и — смотри выше судьбу одного остроумца. Да даже и без таких крайних мер достаточно брату царя лишь намеком выразить свое неудовольствие — и прощай чины, прощай служба, прощай Санкт-Петербург. Это в лучшем для строптивца случае.
И все же нашелся человек, у которого чувство собственного достоинства победило естественный при таких условиях страх. А. И. Герцен в «Былом и думах» так описывает этот эпизод.
…Шел обычный утренний смотр гвардейского полка. Обычный грязный мат и мордобой. Великий князь Николай в это утро был особенно не в духе, придирался ко всяким мелочам и наконец до того разошелся, что, по своему обыкновению, протянул свою длань к воротнику дежурного офицера, чтобы тряхнуть его как следует. И вдруг как гром среди ясного неба. Офицер вместо того, чтобы держать трясущуюся руку у козырька и в ужасе таращить на начальство испуганные глаза, как положено, — внезапно отступает на шаг, кладет руку на эфес и твердо, громко произносит:
— Ваше высочество, у меня шпага в руке!
Наверное, если бы даже в эту секунду августейшему хаму вмазали по физиономии, и то он не остолбенел бы так, как услышав подобные слова. Наверное, остолбенели от ужаса и все вокруг. Только состоянием крайнего замешательства присутствующих можно объяснить то, что Николай не приказал тут же арестовать «мятежника», а простоял несколько секунд как бы в прострации, затем круто повернулся на каблуках и ушел…
Однако независимо от исхода дела и даже от судьбы самого этого человека оно вошло в историю! Не было перед офицером ни строя вражеских солдат, идущих в штыковую атаку, не было ни пожара, ни угрозы гибели людей, которых надо спасать рискуя собственной жизнью. Но было сознание Долга (как он его понимал), сознание Чести, сознание Человеческого Достоинства. И следовательно — была отвага. Такая же, как на поле боя, как на пожаре или при спасении утопающих с риском для собственной жизни. И не могло быть ничего иного, ибо Долг, Честь и Достоинство совместимы только с отвагой, порождают только отвагу.
В любых ситуациях.
А теперь перенесемся более чем на столетие и заглянем на переменке в коридоры одной из довоенных школ далекого Подмосковья (теперь две троллейбусные остановки от станции метро). Мы увидим там примерно таких же пятиклассников и шестиклассников, как и сегодня, только немножко взрослее. И не потому, что многие из них пошли в школу с восьми лет, а не с шести-семи, как сейчас, а потому, что в те времена первоклассников не провожали в школу мамы и бабушки. Точнее, потому, что не разбредались, как сейчас, по квартирам к «телеку» — поскольку телевидения еще не существовало, — а проводили почти все время во дворе, в ребячьей «республике», где процесс взросления несказанно ускорялся, как только дитя отрывалось от материнской юбки. Правда, современные школьники, гуляющие за ручку с мамой (или чаще с бабушкой) почти до старшего школьного возраста, благодаря телевизору знают об окружающем их мире не в пример больше, нежели их предшественники.