День кончался, шел последний час плановых занятий по обслуживанию техники, когда я, сам того не ожидая, «принципиально схлестнулся» с капитаном Лялько. Командир батареи зашел ко мне во взвод, жестом приказал продолжать всем работу, отозвал меня в сторону, весело сказал:
— Извините, лейтенант, что отрываю от дела. Сам, как говорят, с усами, но формально обязан выяснить ваше мнение.
Настроение у него было отличное, но мое настроение этим «формально» он испортил сразу. Почему «формально»? Если это не затрагивает моих прерогатив, то можно вообще моим мнением не интересоваться, а если затрагивает, то интересоваться надо не формально.
— Итак, — продолжал Лялько, — как лучшего из сержантов отмечаем, конечно, Донцова? По традиции и, разумеется, по работе.
Это для поощрения — приказом командира дивизиона, а может, и выше. Надо было понимать так.
Я извинился и сказал, что мне непонятно, о какой традиции идет речь, но если товарищ капитан хочет знать мое мнение как мнение командира взвода, то к поощрению нужно представить старшего сержанта Кривожихина. А Донцов, добавил я, грубиян и матерщинник и никакого поощрения не достоин, даже только за то, что не уважает своих солдат.
Лялько буквально онемел. Видимо, ему никто и никогда не противоречил, а тут — извольте! Но, к чести своей, он только как-то странно сглотнул, словно внезапно поперхнулся.
— Так-с… Примем ваше заявление к сведению, товарищ лейтенант, — холодновато сказал он. — Только советую не забывать, что армия не институт благородных девиц, иногда не бывает времени выбирать изысканные выражения.
Конечно, можно было бы ответить: «Но армия и не кабак!» Однако я твердо решил держаться в рамках и сразить его «законным» приемом:
— Старший сержант Донцов не выполняет элементарных требований Устава внутренней службы Вооруженных Сил СССР, в частности — статей сороковой и сорок четвертой, товарищ капитан.
— Он же всегда считался лучшим, его знают даже в округе!..
— Товарищ, капитан, — сказал я, — вы интересуетесь у меня как у командира взвода, кто из командиров расчетов во взводе был в период боевого дежурства лучшим. Мое мнение: старший сержант Кривожихин Василий Михайлович.
— Ну, хорошо… — Он как-то очень жестко посмотрел мне в глаза. — У вас одно мнение, у меня другое. Спорить не будем. Ваше мнение я приму к сведению. Но мне очень неприятно, что вы не избежали распространенной среди молодых офицеров ошибки — сразу сдали заводить любимчиков. Опасное дело, лейтенант: подведут! В самый критический момент подведут и еще будут надеяться на ваше снисхождение.
Командир батареи ушел явно не в духе, а я стоял один-одинешенек недалеко от установки первого расчета и (теперь-то можно признаться в этом) ругал себя за мальчишескую принципиальность. Я горжусь тем, что сумел в этой ситуации не отступить, а тогда я с горечью думал: ну вот — испортил отношения с командиром батареи, и все из-за какого-то Кривожихина, которому через год увольняться и которому, как я заметил, абсолютно наплевать на «бронзы многопудье» даже в окружном масштабе. Конечно, ему будет приятна благодарность командира дивизиона или командира полка, но я уверен, что не в ней видел он смысл своей жизни и службы. Главное для него — удовлетворение сделанным, счастье честной работы, честного труда — как, наверно, было и на заводе в Москве. Но он в конце концов уедет, а мне служить. Да еще под началом капитана Лялько. И наверное, не один годик.