Сейчас, когда я подхожу к двери Искупительницы, то кажется, что охраннику все равно, что я здесь. В принципе любому позволено рассматривать Искупительницу, чтобы понять, какую жертву она приносит ради благополучия всех нас, но всё-таки я предполагаю, что и работа охранника навевает тоску.
Почему-то эта мысль вызывает вопрос, и я, не успев его хорошенько обдумать, спрашиваю, заходит ли кто-нибудь сюда ещё.
Он пожимает плечами:
— Сегодня не было никого.
— А вы помните? — спрашиваю я. Интересно, должен ли он каждую ночь подчиняться Искупительнице так же, как все мы, после того как проведет ее по всей Алини.
— Нет, — он широко улыбается, — к счастью, нет.
Я киваю головой и бросаю взгляд на существо за дверью, движимый любопытством, изменилось ли в ней хоть что-то с момента моего последнего прихода сюда много лет тому назад. Ее ночная сорочка порвана, кожа немытая, а волосы в таких колтунах, что расчесать их уже невозможно.
В записке говорилось, что я мог быть влюблен в Искупительницу, но я не имел ни малейшего представления, как такое было возможно.
Когда в сумерках Лит тарабанит пальцами по моему окну, я лежу в кровати и прислушиваюсь. Было время, когда я бы стремглав бросился впустить ее, но воспоминания об Искупительнице слишком придавили меня. Я жду, когда она придет ко мне и заберет эти чувства. Они невыносимы. У меня недостаточно сил перенести такие страдания, и я боюсь даже представить, какой мощью обладает Искупительница, чтобы вбирать в себя все это.
Сердце бешено колотится в ожидании Искупительницы. Я, полностью одетый, сижу на краешке кровати, ногами отстукивая беспорядочный ритм по полу. Когда она приходит, то совсем не похожа на ту себя, какой была в башне. Сейчас она облачена в белое, вся свежая и опрятная.
Охранник ждет в коридоре возле моей комнаты, а она подходит, кладя руки мне на плечи. Я вздрагиваю от ее прикосновения, ведь помню, как от нее пахло раньше. Целиком и полностью осознавая ее убожество.
Меня передёргивает, когда она приникает к моим губам, а потом выдыхает, наполняя меня до краёв воспоминаниями, яркими и мрачными. Вся злоба и ярость, что годами копились во мне, — это мои неудачи и неуверенность. Моя никчёмность.
В этот момент я сам себе противен. Я даже хуже, чем Искупительница, потому что она хотя бы служит определенной цели в этом городке. Во всяком случае, является вместилищем страданий, чтобы остальные могли познавать только яркость бытия.
Я совсем не такой, как она. Искупительница — сосуд достоинства, а я совсем бесполезен, в любом понимании этого слова.
От огорчения на моих глазах выступают слезы, она задерживает дыхание, а я дрожу, умоляя ее вдохнуть и избавить меня от плохих воспоминаний. Но она не поддается просьбам. Не сразу, но мое тело потряхивает от необходимости такого освобождения.
Затем во время этой бесконечной паузы в памяти всплывает то яркое и чистое, что перекрывает поток моих страданий.
Это о том, как она, прижавшись к моему уху, шепчет о себе. Каждую ночь она медлит в нерешительности, после того как обратно изливает в меня мое безысходное отчаяние, но потом говорит со мной, как будто я друг.
И тогда я понимаю, что я и в самом деле друг. Что из-за невероятности таких моментов я влюбился в нее.
— Ты, — произношу задыхаясь.
Ее глаза сияют, а губы расплываются в широкой улыбке. Поверх ее плеча я вижу, что охранник слоняется в коридоре, игнорируя то, что происходит между нами в комнате. В прошлом он пытался помешать нам, теперь я об этом знаю, но она остановила его. Стерла его воспоминания и желание встать между нами.
Дрожащей рукой я перебираю ее волосы, притягиваю Искупительницу к себе и целую. Позволяю страсти нахлынуть на нас обоих, прижимаясь к ней настолько сильно, что больше не существует такого понятия, как несчастье.
В этот момент она сама красота и свет. Она больше не Искупительница, а девчонка, с которой я рос. Девчонка, которая была в нашем трио со мной и Лит.
— Ты позволила мне вспомнить, — наконец говорю я, не размыкая наших губ. — Записка. Ты позволила мне написать записку и самому для себя спрятать ее.
Ее щеки пылают румянцем и она кивает:
— Ты умолял.
Конечно, умолял.
— Потому что не мог вынести того, что забываю это. Забываю тебя. Пожалуйста, можешь оставить мне хоть одно? Крохотное воспоминание.
Она прикусывает нижнюю губу и, раздумывая, посасывает ее, и этот жест мне так знаком, что от этого жжет в груди.
Она в смятении:
— Это положит конец Сделке.
— Пожалуйста, — настаиваю я, почти запаниковав в ожидании беспамятства.
Она склоняет голову набок, рассматривая меня.
— Ты бы обменял их страдания наше счастье? — ее вопрос эхом вторит словам Лит, прозвучавшим ранее, и я хочу немедленно противостоять возможным последствиям.
— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — говорю ей. — Ты заслуживаешь права быть счастливой.
Она подходит ближе, обнимает меня за шею и шепчет на ухо с придыханием:
— Я счастлива.
Отходя назад, хихикает:
— Теперь пиши записку и прячь. Быстрее.
Я быстро строчу, прикрывая правой рукой левую, так что она не видит написанного. Когда записка спрятана в стене, я поворачиваюсь к ней лицом в ожидании поцелуя.
Когда она вдыхает, я чувствую, как всё покидает меня, последнее уходящее воспоминание — это отчаяние, оттого что моя память умерла.
«Искупительница заслуживает быть счастливой». Поначалу я думаю, что в записке говорится только об этом, но когда провожу пальцами по листку с непонятными словами, то чувствую, что край оторван, и понимаю, что было еще одно послание. Осознание всего этого приходит, когда я стою в теплице, и теперь ковыряюсь пальцами в земле не засаженного растениями горшка, перетирая ее, пока не появляются слова «Спаси ее».
Смеясь, я фыркаю над абсурдностью происходящего. Искупительница — мерзкий монстр, сосуд невзгод, который была сотворен, чтобы наш городок процветал. Только благодаря ей посевы вырастают, не болея, солнце светит, не испепеляя, музыка всегда благозвучна.
За моей спиной открывается дверь, и в теплицу проникает сухой воздух, который овевает мою вспотевшую кожу. Я поднимаю голову, и кровь на мгновенье застывает в жилах от осознания того, что меня поймали, будто я сделал что-то противозаконное.
— В очередной раз декламируешь стихи растениям? — спрашивает Лит, рассматривая клочок бумаги, который я зажимаю в руках.
Я еле сдерживаюсь, чтобы не смять его и спрятать подальше, поскольку боюсь, что это привлечет еще более пристальное внимание.
— Тебе следует больше высыпаться, — в ответ говорю я, чтобы отвлечь ее, кивком головы указывая на ее уставшие глаза и тусклые волосы.
Порозовевшие от пребывания на свежем воздухе щёки слегка побледнели, и она останавливается в проходе между столами с рассадой. Лит скрещивает руки на груди, и от нее отскакивают невидимые искры гнева.
— Кажется, прошлой ночью Искупительница провела намного больше времени в твоей комнате, чем обычно, — колко подмечает она. — Похоже, тебе больше, чем всегда, потребовалось времени на искупление вины?
Настала моя очередь ощетиниться:
— Шпионить невежливо.
Я отчаянно хочу опять взглянуть на записку, словно каким-то образом могу убедить себя в том, что написанное не принадлежит мне — слова «Спаси ее», испачканные влажной землей и неразборчиво выведенные от руки моим почерком. Вместо этого я направляюсь по узкому проходу, протискиваясь мимо Лит, но она хватает меня за руку и останавливает.