Раз уж Искупительница способна забрать мучение из-за этой ситуации, то я могу задать и вопрос, на который действительно хочу получить ответ:
— Помнишь, что я сказал? Как я выглядел?
Она поднимает голову, якобы разглядывая что-то вдали, а когда переводит взгляд на меня, то смотрит куда угодно, но не мне в глаза.
— Это мешает тебе меня любить?
Я пожимаю плечами.
Она поднимает выпачканный грязью палец и проводит им от моего лба к носу и губам. Вкус плодородной земли напоминает мне ее поцелуй.
— Нет, — в конечном итоге отвечает она. — Я помню только Крус. Больше ничего.
В этот раз именно я прижимаю ее к себе. Именно я впиваюсь в ее губы, а жар страсти внутри меня разливается по венам.
Той ночью, вспомнив, как сильно люблю Искупительницу, отчаяние так скручивает меня, что я падаю на колени.
— О, нет, — стону я и дёргаю себя за волосы, вспоминая, как безостановочно целовал Лит после полудня.
Я обнимаю Искупительницу за талию, утыкаясь головой ей в живот, и молю о прощении.
— Забери это у меня, — призываю я. — Заставь забыть то, что произошло. И ее тоже. Заставь нас обоих забыть. Ты же можешь лишить нас воспоминаний. Пожалуйста.
Она ласково поглаживает пальцами мое лицо, и от этого прикосновения я вздрагиваю.
— Так не бывает, Вент. Я могу забрать только несчастье, а не радость.
Я смотрю на нее снизу вверх и чувствую себя опустошенным и изнуренным.
— Тогда позволь оставить для себя записку. Пожалуйста. Только разреши мне знать, что я не могу быть с ней.
С мгновенье она раздумывает над моей просьбой, а я, не дожидаясь ее ответа, ползу к столу в углу комнаты и строчу послание: «Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».
Каждый новый день становится открытием: тела Лит, ее мечтаний. Каждую тайну, которой она делится со мной, я присоединяю к остальным в моём сердце, которое становится все больше от поцелуев и крупиц счастья.
Я никогда не знал, что такая любовь и страстное желание могут слиться воедино.
Сегодня утром я насвистываю, когда захожу в теплицу, и вижу, как она склоняется над рядом горшков, стоящих возле дальних окон.
— Что там новенького? — кричу я ей, поскольку мы неделями пытались вырастить хоть что-нибудь в этом грунте. Тот факт, что в горшках до сих пор ничего не взошло, весьма странно для Алини.
Плечи Лит напрягаются, и я немного обеспокоен. Нерешительно приближаюсь к ней и замечаю, что даже в воздухе витает напряжение. Когда я подхожу ближе, то вижу, что горшки перевернуты, а на столе и по полу рассыпана земля. В комочках почвы виднеются грязные клочки бумаги, которые она старательно совмещает воедино.
Там, должно быть, где-то с десяток обрывков, и большая часть из них уже собрана.
Мои глаза суживаются, так как я узнаю свой почерк, прежде чем могу прочесть отдельные буквы.
— Лит? — спрашиваю я, потому что чувствую себя не в своей тарелке от напряжения, которое исходит от нее. Воздух буквально наэлектризован.
Я читаю первую попавшуюся записку: «Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».
Читаю еще одну и еще: «Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу». И так снова и снова одни и те же слова. Те же буквы с лёгким наклоном в моём неразборчивом почерке.
«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».
«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».
«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».
«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».
«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».
«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».
Я разбрасываю рукой клочки бумаги, по кромке которых видно, что они когда-то были одним целым.
— Что все это такое? — выкрикиваю я в порыве гнева, надеясь скрыть за ним правду.
Я жду, когда она обернется и посмотрит на меня, боясь увидеть на ее лице такое же отчаяние, которое сковывает мое сердце. Но она просто продолжает складывать кусочки бумаги, собирая словесное доказательство моего предательства.
— Я не понимаю, — говорю ей я, вытаскивания ее ладони из грязи и накрывая своими. — Я люблю тебя, Лит. Тебя.
Когда наши взгляды скрещиваются, в ее глазах нет страдания. Нет гнева. Только легкий намек на чувство долга.
— Тогда спроси у нее. Искупительница знает все.
Потянув упирающуюся Лит за собой, я вывожу ее из теплицы и крадучись пробираюсь через городок к башне. Она не протестует, и ни у кого по поводу нас, идущих рука об руку, не возникает вопросов. А даже если и замечают напряжение на моем лице и в каждом моём шаге, то ничего не говорят, а просто кивают в знак приветствия и радуются, что так долго стоит хорошая погода.
Вдалеке слышится звон колоколов, который дает старт к открытию фестиваля, слышно ликование толпы, следящей за лошадиными бегами, и крики чаек, которые, сбившись в стаю, лениво кружат над водной гладью озера, усыпанного кипенно-белыми треугольными парусниками. Идеальная панорама Алини, как и в любой другой день.
— Ты была там после Посвящения? — спрашиваю я, придерживая тяжелую деревянную дверь башни, за которой тьму разрезает солнечный свет, струящийся через узкие окна-бойницы, расположенные высоко на каменных стенах.
Она отрицательно качает головой.
— А ты? — задает она встречный вопрос, и я говорю ей правду.
— Никогда.
Воздух в неосвещенных местах более прохладный, и мы ощущаем это на себе, когда спускаемся по лестнице в темницу. Едкие запахи нечистот, гниения и немытого тела Искупительницы атакуют меня. Поборов желание прикрыть нос рукавом рубашки, чтобы не дать Лит увидеть такую слабость, прохожу побыстрее, надеясь покончить с этим делом.
Охранник приветственно кивает, когда мы приближаемся к нему, но я прохожу мимо и стучу кулаками по двери, ограждающей Искупительницу.
— Объясни мне записки! — кричу я ей, и охранник хватает меня за руку, оттягивая назад.
— К ней нельзя прикасаться, — объясняет он.
Я бросаю на него быстрый взгляд, и меня охватывает отвращение от запаха и вида мерзкой девчонки, растянувшейся на полу по ту сторону двери.
— Кто бы стал прикасаться к такой твари? — спрашиваю его я и, чтобы доказать свое отношение, плюю на нее.
Она не шевелится, не реагирует, только еще сильнее сворачивается в клубок, ноги с въевшейся грязью появляются из-под рваного подола ночной сорочки.
Когда я поворачиваюсь к Лит, она все еще стоит посередине коридора, ее лицо побледнело, а пальцы дрожат.
— Все хорошо, любимая, — шепчу я ей у виска, притягивая к себе сильнее. — Я рядом. Я твой.
— Зачем ты делаешь это со мной? — той ночью спрашиваю я Искупительницу, после того как она вернула мне воспоминания и позволила пройтись губами по ее плечу. — Почему ты позволяешь вспомнить то, как я предал тебя и ничего не сделал, чтобы исправить ситуацию? Пожалуйста…
Я становлюсь на колени, пальцы запутываются в отливающей блеском снежно-белой ночной сорочке, теребя кромку подола.
— Позволь, я увезу тебя из деревни. Позволь мне каждое утро после сна помнить, как сильно я тебя люблю. Позволь сделать тебя счастливой.
Она поглаживает пальцами мой лоб, потом нос и губы, и от воспоминания, что так ласкала меня Лит, когда мы впервые поцеловались, крутит в животе.
— Ты согласился на Сделку, как и все остальные, — уклоняется она от ответа.
— Я не знал, — оправдываюсь я. — Я не понимал, что это будет значить.
— Ты бы сделал их всех несчастными?
— Я бы позволил им самим определять свое счастье — просто чтобы дать тебе шанс найти собственное.