Он вздохнул и махнул на прощание рукой. Над качнувшейся толпой раздался пронзительный мальчишеский голос:
— Капитан Георгий! Капитан Георгий!
Мамарчев окинул зорким взглядом толпу, однако обнаружить того, кто кричал, не сумел.
— Я здесь, капитан! Я здесь!
И возле самого казачьего кордона впереди всей толпы Мамарчев увидел рослого вихрастого мальчишку, который, улыбаясь, махал ему рукой:
— Здравствуй, капитан! Ты меня помнишь? Я — Радой!
Мамарчев заулыбался, и глаза его налились слезами. Теперь, казалось ему, он видел совсем другое — юное, веселое, жизнерадостное лицо Болгарии. И душа его переполнилась чувством гордости.
«Болгария живет!» — сказал он себе и в сопровождении князя Дмитрия Дабича вошел в комендатуру.
На следующий день казачий отряд доставил его в Адрианополь, к генералу Дибичу Забалканскому.
Прославленный русский полководец, выигравший не одно и не два сражения, участвовавший во многих походах, не раз смотревший в лицо смерти, привык разговаривать с людьми сурово и по-деловому.
Капитан Мамарчев вызвал в нем разочарование, поэтому он с нетерпением ждал этого смутьяна, чтобы наказать его за совершенную дерзость. Что он себе позволил, этот болгарин? Уж не возомнил ли он себя Наполеоном Бонапартом? Неужто он не понимает, что интересы внешней политики России гораздо выше его интересов?
И генерал Дибич нервно расхаживал по узкой зале, служившей штабом его главной квартиры. На стенах висели топографические карты, на столе стоял огромный голубой глобус, а в глубине виднелось трюмо, в котором отражалась вся фигура низенького, начинающего полнеть генерала, с багровым лицом и рыжими волосами. Его маленькие круглые глаза метали молнии.
Вошел с докладом адъютант.
— Ваше сиятельство, капитан Мамарчев здесь!
— Пускай войдет! — нетерпеливо сказал генерал и вставил в глаз монокль.
В то же мгновение в дверях встал капитан Мамарчев, саженного роста, плечистый, длинноусый: на груди два ордена за храбрость, а на боку — драгоценная сабля.
Генерал Дибич сделал вид, будто не замечает его. Мамарчев подошел поближе, остановился и отдал честь. Лишь тогда генерал пристально посмотрел на него в монокль и начал без околичностей:
— Вам известны законы войны, капитан Мамарчев?
— Известны, ваше сиятельство.
— Вы знаете, что ждет того, кто в военное время дерзнет нарушить дисциплину и попытается поднять бунт?
— Знаю, ваше сиятельство, но я должен вам объяснить…
— Я не нуждаюсь в ваших объяснениях, капитан Мамарчев! Я их уже слышал не раз.
— Ваше сиятельство…
— Капитан Мамарчев, вы будете преданы военному суду! Мне не нужны сейчас никакие ваши объяснения. Не будь заключен мир, вы бы понесли за ваш дерзкий поступок самое суровое наказание! Вам ясно? Вы понимаете, какое преступление вы совершили?
— Если любовь к отечеству — это преступление, тогда я готов нести самое суровое наказание!
— Опять старая песня, капитан Мамарчев! Вы забываете, что вы русский офицер и что вы стоите перед вашим начальником?
— Об этом я не забываю, ваше сиятельство. Я горжусь тем, что служу в русской армии… На эту армию сейчас у нашего народа вся надежда.
— А если сейчас политический момент неподходящий?
— Мы считаем, что подходящий. Предоставьте нам самим действовать! Внешней политике России мы никакого вреда не причиним и русскую армию подводить не станем.
Разгневанный генерал, в чьей груди билось честное солдатское сердце, питавший глубокую ненависть к турецкой тирании, начал понемногу успокаиваться. Выйдя из-за стола, он стал прохаживаться по зале.
Мамарчев продолжал:
— Мы добиваемся простых вещей, ваше сиятельство. Как и все прочие народы, мы хотим радоваться свободе и независимости, хотим, чтоб наших людей судили болгары, а не турки; мы не желаем ни в обоз, ни в походы ходить по прихоти беев; мы добиваемся того, чтоб нас больше не грабили и не убивали в наших домах, чтоб насильно не обращали в турецкую веру наших девушек, чтоб не было больше ни ангарии,[36] ни поборов… Вот чего мы хотим. Неужто мы не имеем на это права, ваше сиятельство?