Галя подхватила:
- «Не мучьте меня, говорите, говорите…» Здесь не совсем понятно… Ага, нужно добавить: «Вот ваше письмо… Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещались доказать: говорите же! Но знайте заранее, что я вам не верю! Не верю!..»
Вернувшись домой, он снова ни секунды не мог оставаться неподвижным, суетился, бегал по квартире, отчего родные смотрели на него с удивлением, а ехидный братец Сашка выразительно крутил указательным пальцем у виска. Чтобы не шокировать домочадцев, Виктор заперся в ванной, потом ушел в их с братцем общую комнату, выгнав сожителя смотреть сериал по телевизору, и завалился на кровать. Блаженно улыбаясь, долго восстанавливал в памяти подробности случившегося, иногда морщился от стыда, понимая, каким он был жалким, нескладным; воображал, как можно было показаться Гале более умным, ненавязчиво ввернуть комплимент, спровоцировать на более откровенный и нужный ему разговор…
Проснулся Виктор среди ночи, оттого что плакал во сне.
Наяву он не плакал давно. Разучился после позапрошлогоднего случая, когда его в очередной раз (и, как оказалось, в последний) попыталась накрыть компания Гарела.
Драться до тринадцати лет он не умел, и его не били только ленивые. Внешность располагала - до седьмого класса Виктор был упитанным наивным ботаником с мечтательным кротким взором, предпочитавшим любую проблему разрешать словами. Это его и подводило: речевая ущербность оппонентов заставляла их очень скоро переходить на более понятный им язык жестов, а первый удар Виктор обязательно пропускал, ожидая более интеллектуальных доводов. Гарел в этом смысле от прочей гопоты ничем не отличался – разве что повышенным в среде ему подобных гуманоидов авторитетом: из своих семнадцати лет он два года отмотал на зоне для малолеток.
Испытанное тогда чувство жгучего стыда и унижения Виктор никогда не забудет, как бы ни старался забыть. Не забудет, как стоял в закутке между штабелями порожней тары за овощным павильоном - жалкий, всхлипывающий, недоумевающий: «За что?!» Как Гареловские шестерки, хекая от удовольствия, поочередно били его по лицу – не в полную силу, а так, чтобы продлить удовольствие, а сам Гарел согнутой в локте рукой удушающим захватом держал его из-за спины за шею и сквозь зубы комментировал происходящее: «Ах, Витеньке больно! Ах, Витеньке, пухленькому, обидно!» Такое не забывается – особенно ощущение липкой вонючей слюны, когда Гарел, зарвавшись, сделал то, чего ему ни в коем случае делать не стоило: плюнул Виктору в лицо…
Именно поэтому Виктор разучился плакать от боли наяву – вернее, думал, что разучился, пока еще не подозревая, что слезы не всегда бывают от боли и унижения. Но про страх перед кем бы то ни было он забыл окончательно и бесповоротно. Потому что после Гарелова плевка его вышибло в какое-то другое измерение, где замедлилось время, пропали все чувства и где он будто бы со стороны почти спокойно наблюдал, как его двойник, только что давившийся приглушенными всхлипами, вдруг взорвался, схватил обеими руками два овощных ящика и превратил их в щепки синхронным ударом с двух сторон по голове Гарела. Потом схватил еще два ящика. Потом еще…
Потом Гарел, рыдая навзрыд, ползал по земле, а лицо его напоминало раздавленный помидор; один из шестерок стоял на коленях и, прикрывая руками голову, пронзительно верещал: «Витька, не надо!!!» - третьего из Гареловой кодлы вообще в поле зрения не наблюдалось: смылся, как последняя дешевка. А Виктор в полном ступоре стоял в куче деревянных щепок, медленно приходя в себя – не того себя, каким был тринадцать с четырехмесячным хвостиком лет, а в себя другого, нового и почему-то ему самому пугающе неприятного.
С тех пор любой намек на уличную разборку с его участием – а в их захолустном городке, будучи подростком, нельзя прожить, чтобы не вляпаться в уличные разборки меньше двух-трех раз за год, - превращал Виктора в чудовище. Почти один в один с тем, как добропорядочный доктор Джекил из повести Стивенсона оборачивался мистером Хайдом. Единственное, чем Виктор оправдывал себя за последствия, - он безошибочно угадывал, будет именно разборка или мирный пацанский разговор, пусть бы даже и на повышенных тонах. По тому, как холодело у него в низу живота и возникало ощущение слюны на лице – фантомное, но явственно ощутимое. Так запоминается жирный плевок на перилах, когда нечаянно проведешь по нему рукой: десять, двадцать раз вымоешь руки с мылом, а ощущение остается.