— Мемсаиб не повышает голос, чтобы отвечать прислуге, — строго сказал он, забирая у нее поднос. — Можешь идти.
— В моем доме приказываю только я. — Эдуардо поднял глаза и увидел в дверях миссис Ормстед. — У тебя отвратительные манеры, Акбар. Ты должен извиниться передо мной.
Низко склонившись в поклоне, чтобы скрыть улыбку, он приветствовал старую даму.
— Тысяча извинений, мемсаиб Ормстед. Пусть жала тысячи пчел вопьются в мои глаза, если я еще раз оскорблю вас.
Миссис Ормстед обернулась к горничной.
— Ты слышала? Несколько преувеличено, но смысл мне нравится. Можешь рассказать об этом инциденте внизу и сказать, что я от всего сердца одобряю подхалимский тон этого извинения. Я хотела бы, чтобы этому примеру следовали и другие. А у тебя что, нет никаких дел?
— Да, мэм, — горничная поклонилась и исчезла.
Гедда, довольная, смотрела ей вслед.
— Хотела бы я обладать ее проворством.
Она повернулась к своей больной гостье, которую в этот момент Акбар усаживал в постели, чтобы она могла позавтракать.
Когда Гедда поднималась по лестнице вслед за горничной, она ожидала застать свою гостью одну. Обнаружить здесь Акбара оказалось для нее весьма удивительным. Она навострила взгляд, заметив, что молодая женщина избегает встречаться глазами со своим слугой, когда он прошептал ей что-то по-французски. Она отвернулась от него, словно в смущении или чувствуя себя обманутой.
«А у этого мужчины, — подумала Гедда, — отличная фигура». С этими широкими плечами и узкой талией он напоминал ей молодых кавалеров, которые ухаживали за ней, когда она была на сорок лет моложе. Эта мысль удивила ее. На самом деле у Акбара фигура гораздо более молодого мужчины, чем заставляют его выглядеть седые бакенбарды.
Гедда улыбнулась своим своенравным мыслям. Глупость. Совершенная глупость. За последние двенадцать часов она ловила себя на том, что думает о вещах, о которых не думала или не позволяла себе думать уже многие годы. Это, наверное, потому, что под ее крышей оказалась девушка. Молодость нарушает спокойствие, мир и приводит в смятение людей пожилых. Она далека от треволнений молодости, однако что-то здесь происходит. Любопытство давно перестало терзать ее, но здесь была загадка, которую стоило разгадать.
Неожиданно она передумала сказать то, с чем пришла.
— Доброе утро, мадемуазель Ронсар, — сказала она. — Дитя мое, вы выглядите как пиво трехдневной давности. Вы плохо спали?
Филадельфия улыбнулась ей.
— Bonjour[6], мадам Ормстед. Мне очень жаль, что я не могу встать, чтобы поприветствовать вас должным образом.
— Если бы вы были в состоянии проделать это, вы не лежали бы здесь, — суровым голосом сказала хозяйка дома. — Почему вы не позвонили, чтобы вам принесли снотворные пилюли? Вы упустили прекрасную ночь. Я спала, как убитая, что весьма существенно для дамы моего возраста.
Филадельфия не намерена была смеяться, но сдерживаемая боль и возбуждение неожиданно вырвались наружу, и она разразилась громким смехом, который невозможно остановить.
У Гедды отвисла челюсть при виде этого прелестного девичьего лица, раскрасневшегося от веселья, а в глазах Филадельфии показались слезы возбуждения.
— Вы непослушное дитя, мамзель. Я должна была бы выставить вас за дверь, но испытываю совершенно неожиданное и противное логике желание видеть вас.
Филадельфия поперхнулась, и взор ее обратился к Акбару с мольбой о совете.
— Мемсаиб Ронсар, — сказал Акбар, — весьма польщена вашим великодушным приглашением, мемсаиб Ормстед, но не хочет обременять вас.
Брови Гедды взлетели вверх.
— Потрясающе! Ты все это прочитал в ее глазах! Ты можешь предсказывать и будущее? — Она посмотрела на Филадельфию. — Я полагала, что у вас растяжение в ступне, а не во рту.
Филадельфия улыбнулась.
— Акбар так обо мне заботится, что порой забывает, что я сама могу говорить. Я действительно очень польщена вашим приглашением.
— И, значит, принимаете его, — закончила вместо нее Гедда. — Пожалуйста, не протестуйте, я терпеть не могу уклончивых возражений. Я твердо решила заполучить вас. Разве не я похитила вас? Вы уже здесь, вещи тоже. Счет за ваше пребывание в отеле оплачен.
— Мой счет оплачен? — удивилась Филадельфия. — Но почему? Ведь вы меня не знаете. Я незнакомая вам женщина и могу оказаться кем угодно.
— Но вы прелестная молодая женщина, оказавшаяся под копытами моих лошадей в тот час, когда… ладно, это не имеет значения. Поправляйтесь побыстрее. В четверг состоится спектакль, последний в этом сезоне, на который у меня билеты. Вы поедете со мной. И, конечно, грозный Акбар.
В ее глазах зажегся озорной огонек.
— Я очень хочу, чтобы светское общество увидело вашего дикаря. Это даст им хороший повод почесать языки во время их воскресных визитов. А теперь ешьте ваш завтрак, пока он не замерз. А ты, Акбар, можешь пройти со мной. Сегодня утром я говорила с новым кучером и хочу знать твое мнение о нем. А после этого ты можешь осмотреть мою конюшню. Мне не совсем нравится рот одной моей кобылы. Этот неуклюжий дурак Джек мог его повредить.
— Как пожелаете, — отозвался Эдуардо, но не сразу последовал за миссис Ормстед, выходившей из комнаты. Он дождался, пока его молчаливое присутствие не заставило Филадельфию взглянуть на него.
— Ваша боль поутихла, милая? — спросил он тихим, хриплым голосом.
Филадельфия подумала, что выдерживать его взгляд — самое трудное, что ей когда-либо приходилось делать.
— Да.
— Прекрасно. Это была моя единственная цель, — сказал он и вышел из комнаты.
Когда он ушел, Филадельфия прикусила нижнюю губу. Значит, прикасаясь к ней, он хотел одного — снять боль. А она позволила себе распустить свои чувства и бессмысленно взбудоражила и себя и его. Мысль о том, что она оказалась такой дурочкой, вновь вызвала чувство стыда. Филадельфия застонала и села поглубже в шезлонг, ощущая себя очень юной, весьма неискушенной и очень смущенной.
— Это платье подойдет, — сказала миссис Ормстед, кивнув.
Филадельфия стояла перед зеркалом, а горничная Эми расправляла шлейф ее платья. Когда сеньор Таварес купил ей это черное шелковое платье, Филадельфия не могла себе представить, что у нее будет случай надеть его, но она должна была признать, что оно вполне подходит для выхода в театр. Конечно, если бы она жила под своим настоящим именем, то никогда не надела бы такое легкомысленное платье — ведь не прошло и двух месяцев со дня смерти ее отца.
Ее отец умер, и веселое настроение нарушила внезапная и острая боль. Как она могла забыть? Как могла чувствовать себя счастливой хоть на секунду, когда ее отец лежит в холодной темной могиле, а клевета все еще порочит память о нем?
Раскаяние отравило ее мысли. Она приняла участие в этом фарсе с благородной целью, но разве она чего-то добилась? Нет, она позволила вовлечь себя в бесполезное предприятие.
— В чем дело, дорогая?
При звуке сочувственного голоса миссис Ормстед Филадельфия оглянулась вокруг, стараясь скрыть слезы.
— Ничего, мадам.
— Сомневаюсь. У вас такой вид, словно вы перенесли неожиданный удар. Ваша лодыжка еще беспокоит вас?
— Oui[7], — откликнулась Филадельфия, хватаясь за подсказанное объяснение. — Но это пройдет, я уверена.
Гедда с сочувствием смотрела на молодую женщину.
— Наверное, я слишком рано вытащила вас из постели.
— О нет, мадам, вы совсем не вытаскивали меня. Я с радостью вылезла сама. Монотонность последних дней начала тяготить меня.
— Прекрасно, вы отлично выглядите, мадемуазель Фелис. — Она с одобрением отметила, как забраны назад волосы Филадельфии и закреплены букетиком из красных шелковых роз. — Эми хорошо потрудилась над вашей прической. Мне особенно нравится этот вьющийся сзади локон. Что ты сказала Эми?
Горничная зарделась.