Ее обнаженная шея вдруг покраснела. Наверное, сеньор Таварес видел, как она поцеловала Генри Уортона. Это было бесстыдно и не похоже на нее. И тем не менее, если он это видел, то понятно, почему он ушел.
Потом ее охватило негодование. У него нет права считать себя оскорбленным и вообще судить ее, когда он ничего не знает о тревоге, в которой она жила эти последние дни. Он ничего не знает о маркизе д'Этасе и его намеках, о том страхе, который она испытывает, что попалась в ловушку собственной лжи.
Она взглянула на шнурок звонка, висящий около камина. Дотянувшись до шнурка, она услышала стук в дверь.
— Да, войдите.
В дверях возникла горничная.
— Вам помочь раздеться, мамзель?
— Нет! Мне ничего не нужно, — выпалила Филадельфия.
— Очень хорошо. Спокойной ночи, мамзель.
— Подожди! — Она заставила себя улыбнуться. — Мне сказали, что вернулся мой слуга Акбар. Где он?
— Не могу сказать с уверенностью, мамзель, но думаю, что он ушел. Во всяком случае, внизу его нет.
— Спасибо. Можешь идти.
У нее появилось ощущение, что ее душит все, что на ней надето. Она сняла бриллиантовое ожерелье и серьги, посмотрела на них. Свет лампы вызвал сверкающую вспышку в центре каждого камня, послав радугу на потолок. Неудивительно, что на маркиза д'Этаса эти драгоценности произвели такое впечатление. Камни совершенно уникальны.
Непонятно, почему ее вдруг рассердила их красота. Филадельфия уложила ожерелье в футляр и защелкнула замочек. Бриллианты будут возвращены сеньору Таваресу, и он сможет распоряжаться ими по своему усмотрению, а ей надо уезжать из Нью-Йорка, пока д'Этас публично не разоблачил ее подлог. Притворству пришел конец.
Она поспешно разделась, сняв платье, корсет и нижние юбки, заменив их длинным ночным халатом, при этом услышала, как снизу, из библиотеки, доносился бой часов. Девять… десять… одиннадцать… двенадцать — полночь.
Филадельфия не хотела обдумывать свои действия, так как знала, что мужество изменит ей. Пригасив лампу у своей постели, она подошла к двери и решительно открыла ее.
Темнота пустого холла придала ей храбрости. На самом деле она вовсе не ощущала себя такой храброй, но маркиза она боялась еще больше, чем мрачных теней и отражения лунного света. В конце холла Филадельфия нашла лестницу, ведущую в комнаты слуг, и начала подниматься по ней в кромешной тьме.
Когда она добралась до верха, то заметила слабый свет, просачивающийся из-под двери комнаты, ближней к лестнице. Из следующей комнаты до нее донеслось женское хихиканье, приглушенные шаги, чей-то шепот, призывающий к тишине. Ощущая биение собственного сердца, она стояла на лестничной площадке, жалея, что не прислушивалась внимательно к тому, что он говорил ей о своем жилье здесь. Филадельфия припомнила, что он живет один и что комнату рядом занимают две горничные. Возможно, если она будет подслушивать под каждой дверью, то услышит…
Она медленно преодолела последние ступеньки, пока не оказалась в узком холле с низким потолком. Если ее застанут тут, в халате и ночных туфлях, объяснить что-либо будет очень трудно. Филадельфия дотянулась до ручки ближайшей двери, словно через это прикосновение она могла узнать, кто обитает в этой комнате. И как только она коснулась ее, то, замерев от ужаса, увидела, как дверь открылась.
Филадельфия увидела, что в комнате мужчина склонился над тазом с водой. Вода струилась между его пальцами, обмывая его безбородое лицо и голую грудь. Вода, стекавшая с его волос, казалась темной, как чернила. На одном ухе виднелся остаток мыла. Освещение придавало его коже медный оттенок, под ней чувствовались твердые мускулы.
Это был не Акбар в тюрбане и с бородой, которого она привыкла видеть, но и не бразильский джентльмен в безукоризненно сшитом костюме, сеньор Таварес, с которым она согласилась вместе заниматься бизнесом. Этот смуглый, наполовину обнаженный мужчина казался ей незнакомцем, совершенно непохожим на того, которого она знала.
При звуке открывшейся двери Эдуардо поднял голову и замер, увидев, кто стоит в дверях — Филадельфия Хант. К своему удивлению, он увидел, что вместо платья на ней только халат. На какое-то мгновение он не поверил своим глазам, настолько этот ее образ в домашнем платье совпадал с тем, который грезился ему.
Затем Эдуардо ощутил, как удар, ее взгляд, и это любопытство в ее глазах и обрадовало его, и смутило. Он так спешил вернуться в Нью-Йорк, увидеть ее, что решился, хоть это было и неправильно, поехать к Фергюссонам, думая найти Филадельфию там. И он ее нашел, вставшей на цыпочки, чтобы поцеловать Генри Уортона. Если бы она выскочила из укрытия и нокаутировала его, он удивился бы меньше, не так рассердился… и не так был бы огорчен. Ему потребовалось все его самообладание и гордость, чтобы отвернуться от этой сцены. И он быстро покинул зал.
Она целовала другого мужчину! Память об этом зажгла еще не совсем потухшую злость, засевшую в глубине его сознания.
— Что вы здесь делаете? — тихо спросил он, но в голосе его слышалась клокочущая ярость.
Филадельфия не ответила. Она знала, что должна что-то сказать, объяснить свое присутствие, но не могла.
Он быстро затащил ее в комнату и закрыл дверь.
У нее перехватило дыхание, когда Эдуардо вновь обернулся к ней. Она помнила Эдуардо Тавареса как красивого мужчину, но не представляла себе этой жгучей красоты мужского тела, так что ей стало стыдно даже смотреть на него. Филадельфия хотела опустить глаза, но при этом ее взгляд уперся в его широкую грудь. Его смуглая кожа была шелковистой, под ней чувствовались мускулы, когда он дышал, и два плоских шоколадного цвета соска. Она никогда раньше не видела мужчину без рубашки, и этот урок анатомии поколебал ее равновесие сильнее, чем она могла себе представить.
Она сделала шаг назад, но там для нее не было места между стеной, узкой кроватью и умывальником.
— Я не должна быть здесь. — Она произнесла эти слова так тихо, что ему понадобилось следить за ее губами, чтобы понять, что она говорит, и он понял, что вспоминает поцелуй, который она подарила Уортону. Да, она не должна быть здесь. При его нынешнем настроении она вообще не должна находиться с ним под одной крышей.
Она смущенно придержала полы своего халата.
— Я пришла предупредить вас об опасности.
Филадельфия произносила каждое слово медленно, надеясь, что так они не будут слышны за стеной.
Он не отреагировал: забыл, как она прекрасна, забыл мягкую золотистую глубину ее широко расставленных глаз, забыл, как ее рот может быть одновременно аскетически правильным и жаждать поцелуя, забыл, как скулы ее лица подчеркивают силу характера. Ее дыхание обдаст теплом его лицо, если он придвинется к ней чуточку ближе. Дрожь ее плеч вызвана не только страхом. Она наконец-то увидела в нем мужчину, и он воспользуется этим.
Эдуардо взял ее одной рукой за подбородок и приподнял его, а другой притянул к себе.
Когда он прижал ее грудь к своей, тонкий шифон ее халата словно расплавился от его горячей кожи, и она почувствовала, как жар его обнаженного тела обжег ее груди. Ощущение было такое, словно к ее нежной коже приложили горячий утюг. Она инстинктивно хотела сделать шаг назад, но отступать было некуда, потому что его руки обнимали ее, и она видела перед собой только его черные глаза на красивом лице. И она смотрела в эти глаза, когда он наклонился к ней.
— Сегодня вы целовали мальчика, — прошептал он, прижимаясь щекой к ее щеке. — А теперь поцелуйте мужчину.
Она закрыла глаза, чтобы отрешиться от сознания того, что должно произойти, но ей это не помогло. В тот момент, когда его губы коснулись ее губ, она в изумлении широко открыла глаза.
В первый момент она испытывала наслаждение от теплоты его губ на своих.
Но это было только начало. Кончиком своего языка он раздвинул ее губы, потом легонько лизнул ее язык. Повинуясь инстинкту, она последовала его примеру. Она слышала, как он застонал от наслаждения, и ощутила трепет его тела, когда он прижимал ее все крепче к себе. Осмелев, она обняла его, удивляясь ощущению его обнаженного тела. Под ее опущенными веками вспыхнул водопад звезд, летящих сквозь восхитительную тьму.