Эдуардо чувствовал, как Филадельфия сдается, в то время как его желание становилось до боли острым. Он с такой легкостью, так естественно мог положить ее на свою узкую кровать и овладеть ею, но не должен делать этого, испытывая злость и ревность. Он хотел пристыдить ее за то, что она осмелилась поцеловать Уортона в то время, как к нему относилась так, словно он не мужчина из плоти и крови. Эдуардо не рассчитывал, что она так страстно ответит на его поцелуй, — словно она хотела соблазнить его.
Он напряг всю свою волю, причинив себе почти физическую боль, и поднял голову. Ясно же, что нельзя возбудить ее страсть без того, чтобы не загореться самому, как нельзя порезать себе руку и не увидеть кровь.
Он отступил к двери, поднял щеколду.
— Идите.
Это слово прозвучало как вздох, и он нежно подтолкнул ее.
Филадельфия не верила самой себе, когда услышала, как он закрыл за ней дверь. У нее возникло ощущение нереальности происшедшего, настолько сильное, что она чуть было не поддалась искушению броситься на эту дверь и кричать, протестуя против его действий. Однако удержалась даже от того, чтобы глубоко вздохнуть.
Испытывая головокружение от изумления, от глубокого потрясения, охватившего ее, Филадельфия прислонилась к стене и закрыла глаза. Ее бросало то в жар, то в холод. Только что он держал ее в объятиях, которым, она надеялась, не будет конца. И вот она уже стоит в тишине темного коридора, прислушиваясь к громкому стуку собственного сердца.
Она на ощупь пошла вниз по лестнице на свой этаж.
И только когда уже лежала в постели, она попробовала обдумать происшедшее. Это одновременно развеселило ее и потрясло. Она поцеловала Эдуардо Тавареса, и ей это понравилось! Филадельфия дотронулась до его обнаженной спины и плеч, ощутила пульс, силу и жар его тела. Даже сейчас ее груди еще побаливают при воспоминании о том, как они прижимались к его мускулистой груди. Она будет стыдиться, чувствовать себя униженной, оскорбленной, потрясенной, но сейчас, вся еще охваченная всепоглощающей страстью, она испытывала такое возбуждение, какое не испытывала никогда в жизни.
Стоило ей закрыть глаза — и к ней возвращался каждый момент этого поцелуя.
Она не сказала ничего из того, что собиралась, но сейчас это казалось не столь важным. Утром будет достаточно времени для разговоров и сожалений. В ее голове застряла только одна мысль, что она дважды целовалась, и второй поцелуй стер в ее сознании след первого.
Филадельфия выпрямилась, когда в дверь библиотеки тихонько постучали.
— Войдите.
Горничная сказала:
— Сюда идет Акбар, мамзель.
— Tres bien[9], — ответила она как можно спокойней.
Для этой встречи она очень тщательно оделась и чувствовала себя строгой и собранной.
Дверь библиотеки тихо открылась, пропустив знакомую фигуру в индийском костюме. Фальшивая борода вновь была на месте, грим наложен. В этом обличье он выглядел совершенно другим, нежели тот мужчина, к которому она вторглась прошлой ночью, и она была ему за это благодарна. Филадельфия так много хотела ему сказать, а сейчас чувствовала, что не может. Еще вчера она сказала бы, как рада его благополучному возвращению, как начала беспокоиться за него и за себя. Но говорить все это после того, что случилось в его комнате, было слишком поспешным и, наверное, глупым. Он сейчас был так далек от того страстного мужчины, которого она обнимала ночью несколько часов назад, как Бомбей от Нью-Йорка.
Он низко поклонился ей, сопровождая поклон индийским приветственным жестом.
— Мемсаиб позвала своего слугу, и вот он перед ней.
Странная интонация и сами слова еще больше разнили его от того образа, который мучил ее во сне. Казалось, что Акбар совсем другой человек — это ее друг, доверенное лицо, слуга.
— Итак, ты вернулся, — сказала она, подражая его тону. — Почему ты не явился ко мне сразу же?
— Я явился.
Он перешел с английского на французский — знак того, что, как она понимала, он хочет говорить более интимно, чем положено между слугой и хозяйкой, но Филадельфия не хотела быть вовлеченной в разговор о прошлой ночи.
— Ты должен был дать знать о себе, — ответила она по-английски.
Черные глаза внимательно изучали ее лицо.
— Я так и собирался, но не хотел отвлекать мемсаиб от ее развлечений прошлым вечером.
Филадельфия обиделась на то, как ловко он переступил барьер и затронул существо вопроса.
— И тем не менее ты не явился, — настаивала она, желая, чтобы он испытал такое же чувство неловкости, как и она.
— Я явился, чтобы увидеть вас. — Он использовал французское, более знакомое обращение, чем официальное «вы», придав фразе некоторую интимность.
Разговор с ним напоминал игру в теннис. Каждый раз, когда она делала правильную подачу, он возвращал ей мяч-ответ, за которым ей приходилось гнаться.
— Что задержало тебя так долго?
— Дела.
Было ясно, что ничего больше она не узнает.
— Очень хорошо, что ты вернулся. — Потом, не в силах больше ждать, когда они перейдут к главному, сказала по-французски. — Здесь, в городе, появился человек, который знает, что я — подделка.
Она думала, что хоть теперь выражение его лица изменится, но ничуть не бывало.
— Кто он?
— Маркиз д'Этас. Он здесь, на Пятой авеню, общий любимец. Как только я его увидела, то поняла, что должна ждать от него неприятностей. Не далее, как вчера, он сказал одной из приятельниц миссис Ормстед, что никогда не слышал о де Ронсарах.
— А я никогда не слышал о нем.
Заносчивость его реплики спровоцировала ее.
— Конечно, ты никогда не слышал о нем! Ты знаешь многих французских аристократов?
— Не так мало, — ответил он с юмором, словно ее волнение развлекало его. — Расскажите мне, что вы знаете об этом человеке.
— Я встретила его неделю назад на светском приеме. Думаю, что с тех пор он сознательно преследует меня.
— Похоже, что за время моего отсутствия вы приобрели пугающее количество поклонников, — сухо заметил он.
— Это мое дело, но никак не ваше, — откликнулась она слишком поспешно.
— Так ли? — мягко спросил он.
Она смотрела в сторону от него, негодующе поджав губы.
— Я не желаю обсуждать вчерашний вечер.
— Тогда мы, вероятно, можем вернуться к маркизу. Вы говорите, он думает, что вы самозванка. Откуда такая уверенность?
— Вчера вечером он сквозь зубы назвал меня мошенницей.
— Это было до или после ваших развлечений на балконе? — Она заметила, как угрожающе сдвинулись его брови. — Мужчина, охваченный страстью к женщине, частенько считает, что она принадлежит ему раньше, чем он предъявит на нее свои претензии.
Филадельфия встала.
— Я вижу, что ошиблась, стараясь предупредить вас об опасности, которая нависла над нами. Вы предпочитаете делать отвратительные намеки на личные обстоятельства, к которым не имеете никакого отношения. В Америке, сеньор Таварес, не любят людей, сующих свой нос в чужие дела.
Он не стал возражать ей, но его глаза расширились, предупреждая ее о промахе, который она допустила, назвав его настоящим именем, тем более по-английски.
— А мне все равно, — вызывающе заявила она, вновь переходя на французский. — Ложь выдержит, если находится человек, знающий правду.
Он шагнул к ней, и она почувствовала, как задрожали ее ноги. Если она отступит, он будет знать, дьявол его возьми, как он действует на нее и какой незащищенной она начинает себя ощущать.
Эдуардо остановился в нескольких дюймах от нее, оглядев ее с оскорбительной пристальностью.