Его сильное запястье было испещрено шрамами, некоторые из них зажили и обрели нормальный цвет, другие бугрились, были твердыми и бледными. Раны были давними, но глубокими. Ее охватило острое сочувствие, когда она погладила пальцами изуродованную кожу, и задумалась над тем, откуда они у него.
Она взяла его руку и поцеловала ее. Он что-то пробормотал, но не открыл глаза, когда она приложила его ладонь к своей щеке. Она многого о нем не знала, а хотела знать все. Живы ли его родители? Есть ли у него братья и сестры? Воспринимали ли его другие женщины так, как воспринимает она? Нет, этого она не хочет знать. Однажды она задумалась, а может ли какая-либо женщина отказать этому мужчине, если он пожелает ее. Теперь она знала ответ — нет, не может. Филадельфия дотронулась пальцем до тяжелого золотого кольца на его пальце и задумалась… Так много вопросов, на которые она не знает ответов.
Еще несколько часов назад она гадала, не замешан ли он каким-то образом в связи с гибелью ее отца. Теперь же она лежала рядом с ним, как развратная женщина, нагая, и сама удивлялась, как далеко она ушла от того, что думала о себе, что в ней не осталось места для стыда, или сожалений, или даже страха за будущее. Он не был ее врагом, эта убежденность была настолько сильной, что заслоняла все другие соображения.
Филадельфия оперлась на локоть и полуобернулась к нему, чтобы дотронуться до его плеча, но ее рука так и не прикоснулась к нему.
Рассвет осветил дюжину длинных шрамов, перекрещивающихся на его спине, и она, содрогнувшись от гнева и отвращения, поняла, что его когда-то хлестали бичом.
Эдуардо, привыкший к гораздо более опасной и непредсказуемой жизни, чем та, которую он вел последние несколько месяцев, даже во сне ощутил дрожь, пробежавшую по телу Филадельфии. Он резко поднял голову, посмотрел на нее, и выражение ее лица заставило его похолодеть. Он прочел на ее лице страх и отвращение. В первый момент он никак не отреагировал, подумав, что она только сейчас осознала, что сделала, пустив его в свою постель, но потом он заметил, куда устремлен ее взгляд, и понял, что она увидела его изуродованную спину.
Эдуардо никогда не забывал о своей изуродованной спине и не успел предупредить об этом Филадельфию. В диком мире, в котором он прожил большую часть своей жизни, женщины порой возбуждались при виде этих шрамов, но ни одна не приходила в ужас. Некоторые из них даже выражали желание узнать подробности, их глаза вспыхивали от похоти. С этими он никогда не делил постель, потому что знал — в них живет жестокость.
— Ты увидела мои шрамы?!
Смущенная, она кивнула и отвела глаза.
— Я… я не хотела смотреть, только…
— У тебя вызвало отвращение это уродство.
— Нет, нет!
Филадельфия посмотрела ему прямо в глаза в поисках слов, которые могли бы объяснить ее чувства и постичь смену выражения на его лице. Она прочла там неприятные жалости, отсвет давней злобы и давней боли, которые не скоро оставят его, и ранимость, замеченную ею только однажды, когда он спросил ее, любит ли она Генри Уортона. Значит ли это, что он придает такое значение тому, что она о нем думает и что так легко может ранить его.
Она протянула руку и дотронулась до его щеки.
— Я ненавижу то, что сделали с тобой, но твои шрамы вовсе не вызывают у меня отвращение.
Она увидела, как смягчился его взгляд, но рот остался плотно сжатым, и ответил он ей совсем не то, что она ожидала.
— Милая, если бы тебе сказали, что будет выполнено одно твое желание, что бы ты пожелала?
Она ответила, не задумываясь:
— Я хотела бы сделать чистым имя моего отца и уничтожить его врагов.
Он горько улыбнулся.
— По крайней мере, ты ответила честно.
Филадельфия увидела, как боль вновь промелькнула в его глазах, и, решив, что причина в том, что она не упомянула его в своем желании, обняла его за шею и поцеловала.
— Ты не спросил меня, каким было бы мое второе желание. Я хотела бы, чтобы боль, которую я вижу в твоих глазах, утихла и ушла навсегда.
— Одно вылечивает другое — таков закон природы, — сказал он, взяв ее лицо в свои ладони и ощущая одновременно и нежность, и суровое осознание того, что они завели опасный разговор. — Я однажды сказал тебе, что мы часто хотим верить в то, что нас устраивает. Ты готова услышать правду?
— Конечно.
— С какой легкостью ты это сказала. Это, должно быть, удивительное чувство — иметь кого-то, кто безоговорочно верит в тебя. Твой отец был счастливым человеком.
Филадельфия, не задумываясь, спросила его:
— Ты поможешь мне открыть правду?
Время, ему оно отчаянно нужно, чтобы продумать и все спланировать. Но когда он посмотрел на нее, то понял, что если ответит иначе, то потеряет ее.
— Я знаю, как помочь тебе открыть правду о твоем отце, но прежде, чем я соглашусь на это, я хочу, чтобы ты кое-что пообещала мне.
У нее упало сердце, и она обнаружила, что не может далее выносить его напряженного взгляда.
— Ты знаешь что-то о моем отце? Скажи!
— Посмотри на меня. — Она подняла голову, и ее золотистые глаза расширились от тревоги, сомнений и чего-то нового, страха перед ним. Такое начало не обещало ничего хорошего. Он не должен был упоминать ее отца. — Я хочу, чтобы ты обещала провести лето со мной. Потом я помогу тебе найти ответы на вопросы, которые тебя волнуют. Клянусь тебе, но лето, пусть оно будет нашим.
— Почему?
Он погладил ее по плечам, потом его руки спустились ниже, к ее бедрам.
— Не понимаешь, милая? Вот поэтому. И потому, что я люблю тебя!
Он приподнял ее и нагнулся, чтобы поцеловать.
Филадельфия почувствовала себя и ободренной, и испуганной волной желания, окатившего ее даже сейчас, когда голод ее плоти был удовлетворен. Эдуардо говорил о любви, но она не была так уверена в собственных чувствах. Вероятно, он прав, и им действительно требуется время, чтобы разобраться в своих чувствах.
Он бормотал ей что-то по-португальски, и она чуть отстранила лицо.
— Что ты сказал?
Он поднял голову, его черные глаза ощупывали ее, голодные и жаждущие.
— Я сказал, что ты зажигаешь меня, милая. Моя кожа горит от тебя, а кровь закипает. Остуди меня своим телом, прими меня в себя и утоли мой жар!
Его нарочито грубые слова шокировали ее, словно она впервые увидела жестокие, примитивные, темные силы, которые он раньше скрывал от нее. Странное ощущение таинственности, столь поразившее в первый раз, когда она увидела его, вышло на поверхность. Она так мало знала о нем.
Его руки схватили ее бедра и прижали к своим. Ошибиться было невозможно — это похоть. Она вздрогнула от страха, однако он не отпускал ее. Она уперлась руками в его грудь и отодвинулась.
— Пожалуйста.
Эдуардо не давал ей уклониться от его взгляда.
— Не бойся, милая. Почувствуй, как это происходит между нами, — произнес он мягко. — Ты ведь тоже горишь желанием. Эта жажда естественна, и нечего бояться.
Филадельфия подавила рыдание. Еще несколько мгновений назад он был спокоен и успокаивал ее. А сейчас стал вульгарным настолько, что она не хотела видеть его лицо. Он хотел ее и требовал, чтобы она честно признала, что тоже хочет его. От его горящего взора некуда было укрыться, эти глаза не позволяли утаивать свои чувства.
— Я люблю тебя.
Он сказал это спокойно, но не тем убедительным голосом, как раньше. Это было заявление четкое, ничем не приукрашенное.
Филадельфия вспомнила, как она преклонялась перед мужеством, и вдруг ей захотелось быть с ним отважной. Ее руки стали мягкими. Они уже не отталкивали его, а ласкали. Она была готова встретить его на равных, уберечь это мгновение для них обоих, дать ему все, что он хочет, лишь бы сделать его счастливым.
— Я люблю тебя.
Когда он опрокинул ее на спину и лег на нее, она обняла его, думая только о том, чтобы доставить ему радость.