Зоя тяжело вздохнула.
– Домой-то не собираешься? – настороженно спросила она.
– Не хочу домой, мамочка. Можно у тебя ещё немного посижу?
Прасковья вопросительно взглянула на мать, и та усмехнулась.
– Это тоже твой дом, Прося. Разве я посмею хоть когда-нибудь тебя прогнать отсюда?
Какое-то время женщины молчали, а потом Зоя тихо проговорила, глядя в окно, за которым синие сумерки незаметно превратились в чёрную тьму:
– С тех пор, как ты вернулась, Прося, я всё время спрашиваю себя: ты ли это? Почему ты такая стала? Ты ведь у меня была совсем другой – шумной, озорной, звонкой. А сейчас ты словно старуха. Ходишь еле-еле, говоришь тихим голосом. Даже глаза, и те потухли.
Прасковья сидела за столом неподвижно и слушала мать, сгорбив плечи и низко опустив голову.
– Ты такой вернулась от монахов, – Зоя прижала ладони к горящим щекам и заговорила тише, – я и спросить тебя про этот монастырь боюсь и не спросить-то тоже не могу.
В кухне повисло молчание. В растопленной печи потрескивали дрова, огонёк керосинки освещал лица женщин жёлтым светом. Прасковье было уютно здесь, в родном доме, рядом с матерью, в тёплой кухне. И этот уют открывал сердце и располагал к откровенности. И она заговорила – быстро-быстро, словно боялась передумать.
– Когда Алексей привёз меня обитель, меня сразу же переодели в жёсткую мешковину, дали в руки Библию и заперли в тесной холодной келье на неделю без еды. Давали выпить раз в день лишь несколько глотков воды.
Тамошний главный монах, весь седой и очень старый, приходил по три раза в день и проверял, сколько страниц Библии я прочла. Если мною было прочитано меньше положенного, то монахи, которые подчинялись ему, ставили меня коленями на горох или били розгой по спине. Я к концу недели уже так ослабла от голода, что ничего не видела, перед глазами стояла сплошная муть. А старик мне твердил, что это бес мне глаза застилает. Приходилось терпеть побои каждый день. Я всерьёз думала, что я умру от боли и голода.
Потом меня начали кормить: каждый день утром и вечером выдавали тарелку пресной каши. Иногда она была такой сухой, что в горло не лезла. За то, что я не могла съесть эту кашу, меня тоже наказывали – били по губам. Старик убеждал, что так надо, что это бес во мне противится есть простую, скромную пищу.
Из тесной кельи меня не выпускали, а мне так хотелось подышать хоть немного свежим воздухом. Я не мылась, нужду справляла в маленькую дыру в углу кельи, спала на соломе, брошенной на пол. Я чувствовала себя свиньёй, запертой в пропахшем мочой хлеву. Целыми днями и по полночи я должна была читать Библию. Это было моё единственное занятие на протяжении многих месяцев – читать Библию и пересказывать её старику-монаху.
Иногда мне казалось, что я сошла с ума. По ночам я смотрела на голую каменную стену, и мне казалось, что узоры на камнях движутся, переплетаются между собой, превращаются в живые фигуры. Не знаю, как я там не чокнулась!
Ещё одна пытка – это холод. Я постоянно мёрзла. Когда холод стал невыносимым, мне выдали тулуп и валенки. Зимой келья покрывалась инеем, и я не могла листать страницы Библии: пальцы так сильно замерзали, что переставали шевелиться. Я не могла спать от холода. Старик кричал, что меня должна согревать вера, но единственное, что согревало меня в те дни – эта противная постная каша. Тогда я съедала всё до последней крошки, потому что кашу приносили горячей.
Так прошло несколько месяцев моего заточения, я прочитала Библию не один десяток раз и думала, что на этом моё мучение закончится, меня отправят домой, и я наконец-то увижу своего сыночка. Но не тут-то было! Однажды в келью пришёл старый монах и сказал, что пора приступать к обряду изгнания. Я-то ведь всеми мыслями и мечтами была уже дома, поэтому меня страшно разозлили слова старика. Увидев моё разгневанное лицо, он сказал остальным монахам:
– Начнём с воды. Вон он, бес-то, показал себя! Вначале его остудить нужно.
Итак, сначала беса из меня решили изгонять водой. Меня вывели из кельи на улицу, и один из монахов стал стаскивать с меня рубаху. Я закричала, сопротивляясь этому унижению, но меня тут же со всех сторон схватили сильные руки, и уже через несколько секунд я стояла перед множеством мужчин совершенно голая. Как же мне было стыдно и страшно в тот момент, мамочка!
Меня посадили в огромную бочку, доверху наполненную водой, и накрыли сверху крышкой, оставив лишь небольшую полоску воздуха. Ноги выпрямить было невозможно – крышка не позволяла, но и присесть на корточки тоже было нельзя – голова уходила под воду. Так, в полусогнутом виде, по шею в воде, я провела в этой бочке несколько суток. Несколько раз засыпала от усталости, уходила с головой под воду.