В один из дней 1947 года в этот лагерь доставили заключенного – это был избитый уголовниками Моисей Шапиро, по-русски Миша. По статье 193 УК РСФСР он был приговорен к восьми годам лишения свободы за то, что в 1944 году, будучи командиром торпедного катера Балтийского флота, не согласился потопить уходящий из Таллинна корабль с эстонскими беженцами. У меня как врача была возможность освободить его от отправки на медную шахту и оставить в лагерной больнице: нашел у него воспаление легких и определил на работу в столярную мастерскую. Так он спасся от смерти. Он, в свою очередь, спас от смерти в водах Эстонии сотни моих соотечественников.
В условиях террора гуманность требует от нас высшей пробы, следования незыблемым нормам морали, независимо от нашей национальности, положения и религиозной принадлежности.
Мое так называемое освобождение пришло в 1952 году и вместе с тем как бы и не пришло. Репрессии и ограничения в моей жизни продолжались, как продолжалось и сопротивление советским властям».
Летняя идиллия в Хаапсалу. Городской променад до оккупации Эстонии.
На заднем плане слева эстрада, где дважды в день играл симфонический оркестр (Эстонский архив кино- и фотодокументов)
ХААПСАЛУСКОЕ ЛЕТО
Атмосферу идиллии хаапсалуского лета 1939 года передают и воспоминания ровесника Хейно Ноора, тогдашнего школьника и уроженца финской еврейской семьи, в будущем посла Финляндии при ООН и министра Макса Якобсона, которые он запечатлел в своей книге «Окончательные счеты с XX веком». Якобсон пишет, что тем летом он был еще слишком молод, чтоб увлекаться политикой, вместо нее его привлекала многообразная культурная жизнь Хаапсалу. Знакомясь с тогдашними эстонскими школьниками, он удивлялся, как хорошо они владеют иностранными языками.
В Хаапсалу я останавливался у фрейлейн Браннсфельд, которая в 1920-х годах в Выборге обучала меня немецкому языку. И буквально через год получил от нее письмо, где она сообщила, что переезжает, опасаясь советской власти, в Германию. На побережье Рижского залива обо мне заботились братья Хиршфельды, два известных адвоката, бывшие дальними родственниками моего отца. Они дали мне совет: «Радуйся теперь, ибо это последнее лето перед великой войной!»
Спустя два года немцы заняли Латвию, и вместе с десятками тысяч евреев были убиты и оба брата.[9]
После этого Эстония на долгие годы стала для Якобсона страной, которой «не было» – все то время, пока продолжалась оккупация Эстонии Советским Союзом. Но тем красивым летом 1939 года никому не верилось, что катастрофа может коснуться и Финляндии. Ожидалось грандиозное событие – Олимпийские игры в Хельсинки.
Якобсон не мог тогда предположить, что через 60 лет на конференции в Берлине он встретит президента вновь независимой Эстонии Леннарта Мери, который во время перелета из Берлина в Хельсинки расскажет ему об идее создания международной комиссии, которая будет заниматься расследованием преступлений против человечности, совершенных в Эстонии во время оккупации.
ЗЛОВЕЩАЯ ИДИЛЛИЯ 1939 ГОДА
Каким было лето 1939 года? До той великой катастрофы, до того времени, когда фотография запечатлела то выражение маминого лица, какое предстало передо мною сейчас? До того, как договорились между собой Сталин и Гитлер. До того, как эстонцы со своими этическими ценностями были зажаты между двумя огромными и алчными политическими системами. В то прелестное, но роковое лето 1939 года на лицах еще не было следов недоверия, люди еще не успели почувствовать угрозу. В деревне Мурру на севере Тартуского уезда 18 июня в маленьком саду под сиренью был накрыт праздничный стол. Начинали распускаться посаженные перед домом пионы. Моей маме и ее сестре-двойняшке в тот день исполнилось 9 лет. У них было еще четыре старшие сестры. Семья была небогата, зато дочки красивы. Сестра Лайне испекла большой торт, украшенный сливками и клубникой. Хельди прочитала свое стихотворение, сочиненное в честь сестер-близняшек. Затем сестры вместе пели на несколько голосов – обычно они исполняли длинные старинные песни, где добро побеждает зло и где каждая девочка становится принцессой. Порой песня продолжалась целых десять минут. Их мать Хелене содержала семью и хозяйство одна, так как отец умер четыре года назад. Семейная теплота и доброжелательный юмор в отношениях между сестрами помогали справляться с трудностями. Старшая, Лейда, ей уже перевалило за двадцать, была практичная и деловая. Она вместе с мужем, деревенским музыкантом, жила на соседнем хуторе и всегда помогала матери. Сестры Хельди и Лидия, девушки-подростки, в свободное время увлекались чтением и рисованием. Они могли бы поступить в художественную школу, ибо были одаренными в рисовании, но мать сказала, что каждый ребенок прежде всего должен помогать по хозяйству. Так, сестры-двойняшки, Айно и Вайке, в школьные каникулы выгоняли на пастбище коров – им это обычно нравилось, они сочиняли разные песенки и могли распевать их на лугу так громко, как только хотелось. У Лидии Пальм, сестры мужа Лейды, дома стояло пианино, и им нравилось слушать, когда на нем играли. Девочки были уверены, что они ни в коем случае не останутся жить в деревне, а когда подрастут, поедут в город и будут учиться в музыкальной школе на певиц. Когда праздничный торт был съеден, стали водить хороводы. Муж Лейды, Оскар, принес гармонику и сыграл полонез польского композитора Огиньского. Эта мелодия всегда наводила на девочек грусть, и они заговорили об отце.