Но получалось так, что она не всегда могла думать о нем. Иногда она осознавала, что прошел день, два, иногда три, и она, счастливая, поглощенная Эдуардом, забывала о Билли.
А в эту минуту, без всякого сознательного усилия с ее стороны, Билли вдруг встал перед ней как живой: она увидела его ребенком, потом юношей. Она различала покорность в его глазах, печальное принятие того, что она не любила его, как он ее любит, что бы она ни сделала.
Элен быстро поднялась. Ей следовало бы толком хранить траур по нему, подумала она с внезапным чувством стыда; по крайней мере, это она была ему должна. Если бы она любила его, если бы его смергь была для нее действительно значима, разве она поехала бы сюда?
«Я не должна была становиться счастливой, такой, как сейчас, и так скоро», – снова сказала она себе, совсем как в тот день, когда покинула свою комнату в Париже и вернулась к Эдуарду. Она посмотрела в сторону замка, и вдруг в ней сработал какой-то капризный механизм; ощущение счастья начало улетучиваться, она огляделась вокруг новыми глазами.
Она, видимо, забрела дальше, чем собиралась, во всяком случае, теперь, когда она проходила парком, тени было очень мало, и солнце, стоявшее почти вертикально, вызвало у нее головную боль. Она временами останавливалась, прикрывая глаза, чувствуя, как ею овладевает какая-то странная летаргия.
В отдалении блестел на жаре замок. Солнечный свет придал сверкание бледно-желтым камням, высветил отвесные шиферные крыши, вернулся к ней, отраженный замковыми башенками и величественными окаймлениями окон. Теперь, когда она была одна, без Эдуарда, для которого этот дом был просто одним из домов его детства, замок показался ей странно нереальным, миражом, изображением на почтовой открытке, но не местом, где она могла бы жить на самом деле или имела бы право жить; здесь было не место для девушки, которая выросла не по ту сторону дороги. Она приехала сюда, чтобы полюбить этот дом, но сегодня чем ближе она к нему подходила, тем дальше от нее он оказывался.
Когда она вошла, ей подали завтрак со всеми церемониями, совсем так же, как и при Эдуарде. Место в торце длинного полированного стола. Выложенные по ранжиру серебряные ножи и вилки, выстроенные бокалы баккара:
" – Слуга, мама, будет стоять от меня слева, а салфетка будет лежать на коленях…
– А если там будет миска с водой, то – только кончики пальцев, дорогая, помни, это вовсе не означает мытья рук!"
Она опустила голову, прикрыла глаза и снова открыла. Комната была прохладной и спокойной, но ей было душно и совсем не привлекала роскошная еда. Она сдвинула тарелку в сторону, чувствуя пресыщенность этим вкусом. На нее накатил внезапный приступ тошноты, и она встала. На мгновение комната закачалась, а потом успокоилась. Она увидела, что слуга с тревогой смотрит на нее, он сделал к ней шаг, и Элен пришла в замешательство.
Она не знала, как удалить его из комнаты, не представляла, как это сказать по-английски, не говоря уж о французском, и воззрилась на него с крайней неуверенностью, отчаянно пытаясь вспомнить, как вел себя в подобных случаях Эдуард. Но ничего не приходило в голову, вспомнить она не могла, он заслонял ей все остальное.
Ее выручил сам слуга. Увидев, что румянец возвращается к ней, он сделал полупоклон и открыл для нее дверь. Элен миновала его неловко и застенчиво. Может быть, он презирает ее, этот вышколенный, вежливый, умелый человек? Может быть, все они презирают ее и сплетничают о ней в своей комнате, считают ее вторжение беззаконным? Когда она, к своему великому облегчению, добралась наконец до своих комнат, где могла уединиться, то чувствовала именно это: пришелец, чужак, ей нет здесь места.
Ее комнаты прилегали к комнатам Эдуарда и выходили окнами в парк. Когда-то они принадлежали Аделине де Шавиньи, одной из красавиц Версальского двора, и были меблированы специально для нее. И она, и ее муж пошли на гильотину через несколько дней после своего короля. Элен бродила из будуара в спальню и обратно, прикасаясь к вещам, когда-то принадлежавшим Аделине. Мягкий серый шелковый полог над постелью, расшитое покрывало на кресле с вышивкой «пти-пуан», выполненной руками самой Аделины, ее веер, обюссонский ковер, рисунок к которому выбрала она сама, стол для игры в триктрак, украшенный табличкой слоновой кости с ее именем, а ниже слова «Le Roi»[37].
Она отважно приняла смерть, сказал Эдуард. Элен остановилась перед серым мраморным камином и посмотрела на висевший над ним портрет Аделины. Светясь спокойной красотой, она стояла в призамковом парке, рядом с ней с одной стороны был сеттер, подаренный ей Людовиком XVI, с другой – старший сын, избежавший гильотины и ставший впоследствии одним из великих наполеоновских генералов. Старый порядок и новый; Аделина стояла между ними, безмятежно глядя из рамы. В ее улыбке была красота и враждебность. Элен почувствовала себя узурпатором и отвернулась.
Она закрыла ставни и поставила жалюзи так, что свет косо падал в комнату, а стены и пол покрылись полосками. Потом легла на кровать и стала смотреть на портрет. Аделина и ее собачка, Аделина и ее сын. Наверное, легче умирать с отвагой, подумала она сквозь дремоту, если знаешь, что сын переживет тебя, что ты отослала его в Англию, как сделала Аделина, если знаешь, что он в безопасности.
Она закрыла глаза. Комната казалась душной и жаркой, болела голова. Как рассказывал ей Эдуард, его отец тоже смело принял смерть. Под пулями немецкой бригады, расстрелявшей его за участие в Сопротивлении… На фотографии, которую показывал Эдуард, сходство между ним и его отцом в молодости было поразительным. Это из-за отца Эдуард придавал такое значение своей работе в фирме. Ксавье де Шавиньи и его сын, Аделина де Шавиньи и ее сын. Эти имена словно плавали в ее сонном сознании, ей казалось, что она пытается ухватить их, но они выскальзывают. На протяжении веков, поколение за поколением семья Эдуарда жила в этом месте близ Луары, и только теперь, подумала Элен, она начинает понимать, что это означает для такого человека, как Эдуард. Протяженность во времени делала смерть чем-то незначительным, вроде палочки в эстафетной гонке. «Мой отец умер, – сказал Эдуард, – но здесь, в его деле, он продолжает жить…» И он показал рукой на дом с садами и парком, на Луару в отдалении…
Она не хотела и не собиралась спать, но сон подкрался к ней незаметно и сначала казался мирным, она чувствовала себя так, словно плавает на поверхности воды. Вдоль берега, под ветки орешника, потом к бумажным деревьям, где она думала встретить Эдуарда, но увидела, что там ждет ее Билли. Билли улыбнулся и помог ей выбраться на берег. Она легла рядом с ним, и поскольку знала, что он очень скоро погибнет, то ей было страшно важно, чтобы все было в порядке. Это был ее последний подарок Билли, последний, какой мог ему от кого бы то ни было достаться. Она положила руку в прохладную ложбинку между его лопатками и сказана ему. что сейчас правильное время и правильное место, и то, что они делают, правильно, и, кажется, Билли понял, она ясно видела понимание в его взгляде. И только когда она начала гладить его по спине, она заметила, что что-то не так. Его кожа была такая холодная, а когда она взглянула на его руку, то увидела, что рука обесцвечивается и становится бледной.
Она немного потрясла его, он был тяжел и неподвижен. Только что он прикасался к ней, а теперь застыл и не двигался. Она почувствовала на своем лице что-то холодное и влажное, и подумала, что это его слезы, но когда посмотрела – это оказалась кровь, а не слезы. Кровь была липкая, пахла сладковато и неприятно, и тут же рядом оказался Нед Калверт, сказавший ей, что это лучший лосьон для кожи на свете, и тогда она открыла рот и начата кричать, очень громко и совершенно беззвучно.
Она проснулась и вскочила, дрожа всем телом. Ее заливал пот, в голове стучало. Она оглядела тихую комнату с полосками света и некоторое время не могла сообразить, где находится. Она все еще была во власти сна, худшего из всех, что ей снились.
Она сидела неподвижно, впечатления от сна отчетливо отпечатались в сознании. Она втянула воздух и попыталась успокоиться. Сердце колотилось, она стала ждать, когда краски сна начнут блекнуть. Это был всего лишь сон, сказала она себе, вполне можно было ожидать, что ей такое приснится. Это скоро пройдет. Оставит ее.