Этот вопрос начал вдруг до такой степени сверлить ее душу, что Елена потеряла покой и сон, заметно осунулась и исхудала. Теперь ее раздражали резвые игры Майтрейи, она отрывисто отвечала на бесконечные вопросы взрослеющей девочки, порой бывала даже резка со своей подопечной. Услышав в свой адрес очередное сухое замечание или окрик, маленькая принцесса тихо отходила в сторону, с осторожным вниманием оглядываясь на старшую подругу. В мягком, кротком взгляде Майтрейи не было обиды, лишь кроткое удивление — и, встретив его, Елена первая спешила помириться. Конечно, все эти перемены не ускользнули от внимания виконта.
— Что с тобой происходит, дорогая моя? — поинтересовался он как-то, приказав слугам снести его кресло с террасы на берег и поставить напротив кресла виконтессы. — Ты начинаешь чахнуть в этом райском уголке? Тебе нездоровится?
— Отнюдь нет, дорогой виконт, — одарила она его слабой, бесцветной улыбкой. — На здоровье я не жалуюсь.
— Что же тогда?
— Не знаю, — пожимала плечами виконтесса, давая своим видом понять, что он вторгается в некую запретную зону, закрытую даже для него.
В другой раз, во время конной прогулки по лесу, де Гранси был более настойчив.
— Очевидно, ты тоскуешь по Москве, — сказал он. — Уж кому-кому, а мне-то известно, что такое тоска по родине.
— Больше нет той Москвы, в которой я родилась и которую всем сердцем любила, — бесстрастно отвечала она. — Пожар уничтожил ее. Рухнувший за моей спиной горящий Яузский мост навсегда похоронил под собой мое безоблачное детство и образы дорогих мне людей. Этот город теперь для меня чужой, а родина, как известно, там, где тебе хорошо. Остров Мадлен — вот моя родина.
Виконт в ответ только покачал головой, и лицо его сделалось еще более озабоченным.
Ночью Елена металась по комнате, не пытаясь заснуть. Книги, брошенные в сердцах на пол, шелестели страницами от производимого ею сквозняка. Ни «Новая Элоиза» Жан-Жака Руссо, столь любимая папенькой Денисом Ивановичем, ни приключения Жиль Блаза, некогда занимавшие ее в дороге из Москвы в Петербург, больше не волновали Елену, а, напротив, вызывали в ней раздражение и злобу. Какая же она была наивная дурочка, если некогда позволила стольким негодяям оскорбить себя и унизить! Нет, книги не помогли ей распознать скверных людей!
В коридоре послышались шаги. Дверь в ее спальню резко распахнулась. На пороге стоял виконт с подсвечником в руке. В глазах его отражался огонь свечи, оттого они казались совершенно безумными. Елена в испуге отпрянула.
— Я знаю, что с тобой творится, дитя мое! — воскликнул де Гранси с одержимостью алхимика, получившего путем многотрудных опытов философский камень. — Ты жаждешь мести!
Не в силах больше сдерживать чувств, владевших ею все эти дни, она бросилась виконту на грудь и судорожно разрыдалась.
— Завтра же едем в Париж, — твердо решил старик. — Ты должна исповедаться своему духовнику и навсегда отказаться от мысли мстить кому-либо, ибо это грех, девочка моя.
После этих слов виконтесса перестала плакать и в какой-то миг сделалась прежней, тихой и послушной дочерью.
— Хорошо, отец, — сказала она, поднимая с пола книги и аккуратно кладя их на прикроватную тумбочку, — мы так и поступим.
Решение виконта оказалось для нее как нельзя более кстати, и вовсе не потому, что Елена давно не исповедовалась. В Париже, в одном из салонов, она слышала имя частного сыщика Антуана Мираду, известного раскрытием нескольких громких преступлений. Она нашла адрес его конторы в справочнике-календаре, выпущенном на новый тысяча восемьсот двадцать шестой год. Из этого же справочника она узнала о скоропостижной смерти русского императора Александра и о восстании дворян на Сенатской площади, но эти вести заняли ее внимание ненадолго.
Вернувшись в Париж, она без труда добилась встречи с прославленным сыщиком. Антуан Мираду оказался еще довольно молодым человеком, лет тридцати, с правильными чертами лица и остроконечной, тщательно выхоленной бородкой, выдававшей в нем франта. Выходец из среды мелких судейских чинов, озлобленный былой нищетой и бесправием, он не получил в свое время ни порядочного образования, ни воспитания. Составив себе состояние и имя едва ли не шантажом, разбогатев и прославившись, он сделался заносчив и груб и не делал исключения даже для светских дам. Более того, он им дерзил намеренно, находя удовольствие в том, чтобы смущать знатных особ, попавших в затруднительное положение.