Сестра, не имевшая никакого понятия о расстояниях, отвечала:
— О, наверное, он завтра же вернется.
— Завтра, завтра! — восклицала Фантина. — Завтра я увижу Козетту. Вот видите, добрая сестрица, я уже совсем не больна. Я с ума схожу, я плясать пойду, если угодно!
Кто видел ее четверть часа тому назад, ничего не мог бы понять. Теперь она была вся розовая, говорила ровным естественным голосом — все лицо ее сияло улыбкой. Порою она усмехалась и что-то тихо говорила про себя. Материнская радость — детская радость.
— Ну, теперь вы счастливы, — говорила монахиня, — послушайте меня, не говорите больше.
Фантина опустила голову на подушку и промолвила тихим голосом:
— Да ложись, Фантина, будь паинька — тебе ведь возвращают твоего ребенка. Сестра Симплиция права. Здесь все правы.
И, не двигаясь, не поворачивая даже головы, она стала осматривать комнату широко раскрытыми, веселыми глазами — и не сказала больше ни слова.
Сестра задернула полог, в надежде, что она задремлет.
Между семью и восемью часами опять пришел доктор. Не слыша ни звука, он думал, что Фантина спит, и на цыпочках подошел к ее кровати. Он отдернул занавес и при свете ночника увидел устремленные на него большие глаза Фантины.
— Не правда ли, доктор, — сказала она ему, — мне позволят положить ее рядом со мной в маленькой кроватке?
Доктор думал, что она бредит. Но она продолжала:
— Посмотрите-ка, тут как раз есть местечко.
Доктор отвел в сторону сестру Симплицию, которая все объяснила ему: господин Мадлен уехал дня на два или на три, и не решились разубеждать больную, которая уверена, что господин мэр уехал в Монфермейль; быть может, впрочем, она и верно отгадала. Доктор одобрил сестру.
Он приблизился к постели Фантины.
— Вот видите ли, — говорила она, — утром, когда моя бедная девочка проснется, я с ней тотчас поздороваюсь, а ночью, когда мне не спится, буду смотреть, как она спит. Ее дыхание, такое тихое и сладкое, принесет мне облегчение.
— Дайте мне вашу руку, — сказал доктор. Она протянула руку и воскликнула смеясь:
— Ах, правда, вы ведь еще не знаете, что я выздоровела. Козетта завтра приезжает.
Доктор был поражен. Ей было гораздо лучше. Одышка уменьшилась. Пульс стал полнее. Прилив новой жизни вдруг оживил это бедное истощенное существо.
— Доктор, — промолвила она, — сестра ведь сказала вам, что господин мэр поехал за моей крошкой?
Доктор приказал соблюдать спокойствие и избегать всякого неприятного возбуждения. На случай если лихорадочное состояние усилится ночью, он прописал успокоительное питье. Он ушел, сказав сестре: «Ей гораздо лучше. Если, по счастью, господин мэр в самом деле приедет завтра с ребенком, тогда кто знает?.. Бывают такие удивительные кризисы! Случалось, что великие радости вдруг останавливали ход тяжких болезней; правда, у нее болезнь органическая и очень сильно развившаяся, но все это такая тайна! Быть может, мы еще спасем ее».
VII. Путешественник, приехав на место, принимает предосторожности, чтобы уехать обратно
Было около восьми часов вечера, когда таратайка, которую мы оставили на дороге, въезжала под ворота почтового отеля в Аррасе. Путешественник сошел с кабриолета, рассеянно ответил на заискивающие расспросы трактирной прислуги, отправил назад взятую им запасную лошадь и сам отвел в конюшню свою белую лошадку; потом вошел в бильярдную, помещавшуюся на нижнем этаже. Четырнадцать часов он употребил на это путешествие, которое рассчитывал сделать в шесть часов. Он сознавал, что это была не его вина, но, в сущности, он был рад.
Вышла хозяйка гостиницы.
— Угодно вам переночевать здесь? Желаете ужинать?
Он отрицательно покачал головой.
— Конюх говорит, что ваша лошадь очень замучена.
Он наконец нарушил молчание:
— Может ли лошадь ехать обратно завтра утром?
— О, как можно, сударь, ей надо отдохнуть по крайней мере дня два.
— Не здесь ли помещается почтовая контора? — спросил он.
— Да-с.
Трактирщица повела его в контору; он предъявил свой паспорт и осведомился, нет ли возможности вернуться в ту же ночь в Монрейль в особой карете. Место возле кучера было как раз не занято. Он оставил его за собой и заплатил сколько полагалось.
Сделав все это, он вышел из гостиницы и отправился бродить по городу. Он совсем не знал Арраса; улицы были неосвещены, он шел наобум. Между тем он упорно не спрашивал у прохожих, куда идти. Миновав маленькую речку Криншон, он очутился в лабиринте узких улиц и заблудился. Какой-то буржуа с фонариком попался ему по дороге. После некоторого колебания он решился обратиться к этому буржуа, предварительно оглянувшись вокруг, словно боялся, чтобы кто-нибудь не услышал его вопроса.
— Позвольте узнать, где помещается суд?
— Вы, верно, не здешний, сударь, — отвечал буржуа, оказавшийся стариком, — в таком случае идите за мной. Я как раз иду в ту сторону, то есть к префектуре; в настоящее время здание суда ремонтируется, и пока судебные заседания происходят в префектуре.
— Вероятно, там помещается суд?
— Конечно, там; вот, видите ли, нынешнее здание префектуры было до революции резиденцией епископов. Господин Конзие, который был епископом в 91 году, велел построить там большой зал. В этом-то зале и судят.
Дорогой буржуа продолжал болтать.
— Если вы желаете присутствовать на процессе, то теперь уже поздно. Обыкновенно заседания кончаются в шесть часов.
Между тем они вышли на большую площадь, и буржуа показал ему четыре длинных освещенных окна на фасаде громадного мрачного здания.
— Ну-с, вам везет, вы пришли как раз вовремя. Видите эти четыре окна? Это зал суда. Там до сих пор свет. Значит, еще не кончилось. Дело, должно быть, затянулось, и назначили вечернее заседание. Вы интересуетесь этим делом? Уголовный процесс, должно быть? Уж не вызваны ли вы свидетелем?
— Я не по этому делу, — отвечал он, — мне надо только поговорить с одним адвокатом.
— А, это другое дело. Вот входная дверь, там, где часовой. Вам надо будет подняться по большой лестнице.
Он последовал указаниям буржуа и через несколько минут вошел в зал, полный народу; тут и там адвокаты в мантиях стояли группами и шептались между собой.
Всегда тоскливо видеть эти сборища людей, одетых в черное, шепчущихся у входа в зал суда. Редко случается, чтобы эти речи были проникнуты состраданием и милосердием. Чаще всего это приговоры, составленные заранее. Эти группы в глазах наблюдателя являются какими-то мрачными ульями, в которых жужжащие мухи созидают сообща разные темные дела.
Зал, просторный и освещенный единственной лампой, был прежним залом епископского дома. Двустворчатая дверь, в ту минуту запертая, отделяла его от большой комнаты, где заседал суд.
Там царствовала такая тьма, что он не побоялся обратиться к первому встречному адвокату.