Выбрать главу

Никакими словами нельзя передать ту мрачную и кроткую меланхолию, которой проникнуты были эти слова. Он обернулся к каторжникам.

— Ну-с, а я вас знаю! Бреве, помните?

Он остановился на минуту и продолжал:

— Помнишь ты вязаные подтяжки шашками, которые ты носил на каторге?

Бреве вздрогнул от удивления и оглядел его с ног до головы с испуганным видом.

— А ты, Шенильдье, сам себя так прозвавший; у тебя все правое плечо глубоко прожжено, потому что ты однажды приложил его к жаровне, полной горячих угольев, чтобы выжечь три буквы Т. Е. Р., которые, однако, до сих пор заметны. Отвечай, правда это?

— Правда, — отвечал Шенильдье.

Он обратился к Кошпалю:

— Кошпаль, у тебя на левой руке цифры, начертанные жженым порохом. Это дата высадки императора в Канне: 1 марта 1815 года. Подними-ка рукав.

Кошпаль засучил рукав, множество голов наклонилось над его голой рукой. Жандарм поднес лампу — число действительно было на том месте.

Несчастный человек повернулся к публике и к судьям с улыбкой, которая до сих пор волнует их до глубины души. То была улыбка торжества и вместе с тем улыбка отчаяния.

— Вот вы видите сами, — сказал он, — что я Жан Вальжан.

В этой зале не было больше ни судей, ни обвинителей, ни жандармов; были только устремленные на него взоры и растроганные сердца. Никто не понимал своей роли. Прокурор забыл, что он тут, чтобы обвинять, председатель — что он призван председательствовать, защитник — что он должен защищать.

Удивительная вещь — не было задано ни одного вопроса, никакая власть не вмешалась. Особенность величественных зрелищ в том, что они захватывают всю душу и из всех свидетелей делают восхищенных зрителей. Быть может, ни один человек не отдавал себе отчета в том, что он ощущал; никто, без сомнения, не сознавал, что перед ним воссиял великий свет; но все в глубине души чувствовали себя ослепленными.

Несомненно было, что перед ними стоял Жан Вальжан. Он был словно окружен сиянием. Появление этого человека пролило свет на это дело, такое темное еще за минуту перед тем. Без всяких объяснений вся эта толпа, как будто пронзенная электрической искрой, поняла сразу эту простую, высокую историю человека, предававшего себя ради другого человека. Подробности, колебания поглощались этим необъятным светлым фактом.

Впечатление это миновало скоро, но в ту минуту оно было неотразимо.

— Я не хочу больше мешать заседанию, — продолжал Жан Вальжан. — Я ухожу, если меня не удерживают. Мне надо устроить еще некоторые дела. Прокурор знает, кто я, знает, куда я уезжаю, он прикажет арестовать меня, когда ему будет угодно.

Он направился к выходной двери. Ни один голос не раздался ему вслед, ни одна рука не протянулась, чтобы остановить его. Все расступились. В ту минуту в нем было что-то божественное, заставляющее толпу отступать перед одним человеком. Он прошел сквозь толпу тихими шагами. Неизвестно, кто отворил ему дверь, но несомненно то, что дверь очутилась перед ним растворенной настежь. У двери он обернулся и сказал:

— Господин прокурор, я остаюсь в вашем распоряжении.

Потом обратился к публике:

— Все вы, собравшиеся здесь, находите меня достойным сострадания, — не правда ли? Господи, когда я вспомню, что я чуть не сделал — я считаю себя недостойным зависти. Однако я предпочел бы, чтобы всего этого не случалось вовсе.