Но ГПУ запретило ему пребывание в Воронеже, и он приехал в Петроград, где служил в небольшой сельской церкви святого Александра Ошевенского на окраине города, около платформы "Пискаревка" Ириновской железной дороги.
Раз приехал к нему один из крупнейших в Ленинграде коммунистов. - "Слушай, поп, я влюбился в эту красавицу"! Он показал на приехавшую с ним девушку, действительно, заслуживавшую это название. - "Она поладить не хочет, пока поп не обкрутит. Твоя церковь в лесу, никто не узнает". (Коммунисты за церковный брак исключались из партии.) Отец Николай согласился и предложил им у него предварительно поговеть, хотя бы накануне венчания. - "Шутишь, поп, - возмутился всесильный коммунист, - я потакаю капризу любимой девушки, но никакой исповеди не признаю. Венчай сразу. Заплачу, сколько захочешь, больше чем ты за год зарабатываешь. У тебя, чай, своя баба, да дети (у него было трое детей). Пока я жив, тебя никто не арестует. А невзначай посадят, пусть попадья к жене прибежит, мигом выпустят. Ведь я - член ЦК партии". Но отец Николай отказался венчать без исповеди, несмотря на просьбы и угрозы грозного гостя и слезы его прекрасной спутницы, и остался в нужде с семьей, лишившись возможности приобрести всесильного заступника с весом в Кремле. Имя его он мне не открыл, но сказал, что это имя известно по всей России.
Утром 4 августа многих из нашей камеры, как обычно, вызвали в коридор и велели подписаться, что мы прочитали наши приговоры: кто-то получил пять лет, кто-то десять. Лишь оцта Николая не вызвали выслушать его приговор. На другое утро мы узнали на прогулке путем мудреной сигнализации, что епископ Димитрий в возрасте без малого семидесяти пяти лет получил десять лет изолятора. Больше я никогда его не видел.
На другой день все приговоренные были вызваны на этап и простились с нами. Отец Николай недоумевал - радоваться или печалиться? Если бы его оправдали, то, вероятно, выпустили бы. Но все понятнее делалось - другая причина, почему до отправки его однодельцев о нем как будто забыли.
Я старался весь день 5/18 августа, в канун Преображения, не отходить от отца Николай, который сразу почувствовал себя одиноким с отправкой всех однодельцев.
Из сотни заключенных большинство не понимало, в чем дело, другие думали, что это признак освобождения. Один он прочитал под Преображение по памяти всенощную, прослушанную мной; другие миряне, слушавшие их обычно, были уже разосланы по концлагерям. Ведь состав камеры меняется. Он вынул из кармана подрясника снимок своих трех дочек шести, четырех и двух лет и, нежно глядя на них, сказал мне: "Верю, что Господь не покинет этих сироток в страшном большевицком мире".
Началась обычная укладка около 9 часов вечера. Старшие по времени пребывания в камере ложились на койки, прочие на столах и скамьях, составленных табуретках, новички под столами и койками. Моя койка была у окна, отца Николая - у решетки, отделявшей от нас коридор. Когда все легли, появился дежурный комендант и стал в коридоре у двери решетки:
- Прозоров, есть такой?
- Есть, это я, - вскочил с койки отец Николай.
- Имя-отчество? - Спросил комендант, сверяясь по записке.
- Николай Кириакович, - ответил, одеваясь, батюшка.
- Собирайся с вещами.
Отец Николай все понял. Мы с ним не раз наблюдали, как дежурный комендант вызывал так на расстрел.
Отец Николай стал быстро одеваться и укладывать соломенную картонку с его тюремным "имуществом". Я лежал на другом конце камеры и не мог добраться до него через камеру, заставленную столами, скамейками, спущенными койками с лежащими повсюду телами. Но из освещенного угла, где он укладывался, мне ясно было видно его просиявшее какой-то неземной радостью мужественное, окаймленное черной бородой лицо (ему было 33 года, как Спасителю, когда Он восходил на Голгофу). Вся камера притихла и следила за отцом Николаем. За решеткой не спускал с него глаз комендант. Отец Николай со счастливой улыбкой оглядел всех нас и быстро пошел к решетке, которую отворил ему комендант. На пороге он обернулся к нам и громко сказал: "Господь зовет меня к Себе, и я сейчас буду с Ним"!