Вошла Лариса и тихо села у двери. Старик только поднял на нее глаза, не приостановился, голос у него уже был слабый, он задыхался.
- Это первое дело, которое мне на этом свете было положено сделать. А есть еще одно... - тут он замолчал, закрыл глаза, и Лев Ильич даже подумал, что он уснул. Но он открыл глаза и спокойно, уже без лихорадочности, обвел ими всех присутствующих. - Ко мне приходил Фермор, - сказал он так же тихо. - Не здесь, а на той квартире, за месяц до того, как исчез. Маша про это ничего не знает, да ей это было и ни к чему. Он пришел и сказал: "Я, Алексей Михалыч, перед вами виноват, и ваше дело прощать меня или нет. Но у меня растет сын и про то говорить с вами не хочу. Меня скоро не будет, он сказал, а больше, как к вам, мне прийти не к кому. Маша сама еще девчонка, а Лариса мне свою обиду не забудет и не простит. Меня скоро не будет, повторил он, я это хорошо знаю. Так ли я жил, не так - плохо я жил, а вот сейчас и сына не успею вырастить - а кто из него получится, сказать сейчас нельзя. Я, сказал он, всю жизнь работал, а как - и про это сказать не могу, но была у меня мысль, своего отца и своего деда, и прадеда своего - связать их жизнь со своей и с жизнью своего сына. В живописи это сделать сложно и как мне удалось, про то не мне судить..."
Лев Ильич поднял голову на картину, висящую над говорившим. Солнце уже переместилось, косо скользило по стене, но тут вдруг на его глазах вспыхнули, трепыхнулись, как живые, крылья у ангела, но, видно, облачко нашло, и вся картина враз потускнела - страшно ему стало на нее глядеть.
- "...Я не знаю, что со всем этим делать, сказал мне Фермор. Может, все это, конечно, заберут и в печку сунут - ну тогда, мол, так и быть должно, и думать не надо. А если нет? Я, мол, не знаю, сможете ли вы, Алексей Михалыч, про это понять, а уж сможет ли сын мой, того совсем не знаю. Но прошу вас за тем проследить, а не успеете, ему передайте, а если не ему, то на ваше усмотрение - кому решите. Мне, сказал он, видится, что страну эту, уж совсем пропащую, что-то держит - что? Есть ли у меня право это выразить? Наверное, нету. Но я и то отсутствие права как мог написал. А может, и оно кому принесет пользу, потому что, если кому-нибудь я это помогу в себе увидеть - он уже и покаялся. А покаялся, значит спасется. Один человек, конечно, не вся еще Россия, но ведь и она из людей состоит - один да один, да еще один..."
Он опять замолчал и снова закрыл глаза. Все в комнате ждали. Даже Лариса подняла голову и смотрела на отца.
- И вот сегодня, - заговорил он снова, теперь уж явно было, что это давалось ему с трудом, - я дождался - не зря помирать не хотел, а сего дня все дожидался. Сегодня новый человек, первый раз этого гражданина вижу, сказал то, чего Глеб Фермор все хотел, да не услышал... И он при его сыне сказал - при Игоре. Игорь слыхал - мне ему передавать те слова не надо. Значит, выходит, что я и это... второе, мне завещанное, исполнил. Я про то, Лариса, не знаю, уничтожат их здесь или нет - эти его картины... Что Марию застрелили здесь это знаю. Что Фермора тут убили - тоже мне известно. И что то, ради чего они жили - и Фермор, и Мария - не пропало. Вот они три свидетеля - сидят, гляди. Ради них они и жили. Как же мы можем... самовольно решить то, что он... что ему в голову не приходило?.. Вы почему сегодня ко мне пришли - я вас, новый гражданин, спрашиваю? - обратился он вдруг ко Льву Ильичу.
- Мы встретились с ним случайно возле Обыденского храма, - сказал Кирилл Сергеич. - Лев Ильич наш добрый знакомый, очень хороший человек, крестник нашей Маши, а мой духовный сын.
- Вот!.. - старик хотел, видно, опять крикнуть, но не смог. - Вот... Лариска, как все сошлось. У Обыденской. Маши крестник и Марии сына - сын... у него из глаза выкатилась мутная слезинка и затерялась в щетине.
- Я так вам благодарен... - сказал Лев Ильич, - так дорого мне, что вас услышал... я этого никогда не забуду.
- Хорошо, - поднялась Лариса. - Все зло во мне. Ты все красиво рассказал, да и Фермор мог говорить красиво. Только жизнь с вами для меня красивой не получилась...
"Вон на кого она похожа, - осенило вдруг Льва Ильича, - на Любу на мою! И слова похожи..."
- ...Все ты всем выполнил, - она уже взялась рукой за дверь, - и перед всеми чист, даже и для России постарался. Про меня только позабыл. Да ведь и Фермор забыл. Что ж я буду его живопись спасать - да пусть остается, пропадает! Все равно все пропало...
12
Они больше не разговаривали. Так вот молча вышли, забрались в автобус, а там и в метро. Долгая эта поездка, как за город.
- Ты не домой сейчас? - спросил вдруг Кирилл Сергеич у Игоря.
- Нет, мне тут... нужно, одним словом. Я попозже буду. А вы, Лев Ильич, может зайдете? Мама дома, она что-то, верно, вам должна передать. Может, дождетесь? А так, если нет, позвоните, я всегда буду рад вам помочь, если смогу, конечно. А как зовут вашу дочь?
- Надя...
Они опять замолчали. Да и народу набилось - не продохнешь. Игорь выскочил где-то на полдороге, они дальше ехали.
- Трудно как, - сказал Кирилл Сергеич, как бы себе самому, - как трудно других не судить. А ведь судят других, мы всего лишь напрасно трудимся - тут всего легче ошибиться и еще легче согрешить. В нас обязательно есть собственная тайная мысль, она и ведет в таком осуждении: как бы ты считаешь, должен тот человек поступить, то есть, опять мысль всего лишь о себе, не о нем.
- Это вы о Ларисе Алексеевне? - спросил Лев Ильич. - Я вот тоже все про нее думаю. Какая обида в человеке - неутоленная и уже не способная себя утолить.
- Да, только я скорей о себе. Со стариком уж все - он завершил свой жизненный круг. А у нее еще вся тягость впереди. Когда одна останется, без этого постоянного раздражителя, которым только и жила. С этими картинами... Вам действительно так понравилось? Мысль не показалась нарочитой, уж очень навязчивой?
- Не знаю, не успел подумать. Да мне это и не важно. Главное, в самую точку... Мне очень нужно с вами поговорить...
- А давайте... У меня, правда, со временем... Но часа полтора, а там видно будет.
И Лев Ильич начал рассказывать. Прямо здесь, в метро, в толпе и толкучке, стиснутый сменявшими одно другими лицами вокруг. Сначала они сидели, потом встали, уступив место женщине с ребенком, их двигало и перекручивало. Потом они вышли и двинулись куда-то, а Лев Ильич и не смотрел по сторонам. Потом он осознал себя на скамейке: какой-то бульвар, еще светло было, людей не так много. Он рассказал все, с самого начала, с того момента, как расстался с отцом Кириллом, поцеловав крест, - про ресторан, про Таню, Любин звонок, похороны и старика-еврея, про поминки и ЖЭКа, про дикарей-актеров и Володю в ковбоечке, про Любу и Ивана, про Надю, про Сашу, Костю, и то страшное, что было с ним этой ночью, а потом утром. Все вплоть до того момента, как стоя у окна на Костиной кухне, подумал о том, хватит ли у него сил на все это... И как он увидел Игоря и его - отца Кирилла возле храма, и чем это было для него в тот момент... Он ничего не пропустил, да и не мог бы, потому что уж так он слушал его, не перебивал, хотя просил иной раз на чем-то остановиться, да и сам угадывал с полуслова, чуть ли не подсказывал, будто бы знал, все наперед знал, что с ним было. Лев Ильич даже поражался порой его пониманию того, чего б никогда в нем не мог предположить, и главное, он и тени любопытства не почувствовал, а только сострадание, не жалость, а живую боль, и Льву Ильичу ни разу неловко, стыдно не было за то, что перекладывает такое на чужие плечи, хотя он и сам с собой никогда бы не смог так говорить, тут другой нужен был, но такой, чтоб умел о себе позабыть.
Он кончил. Кирилл Сергеич молчал.
- Мне это Костя сказал, - повторил Лев Ильич, - что искушения бывают полезны, что они очищают. Он про себя говорил: нет человека, которого бы они не посещали, но у меня, у меня самого - без помощи нет на это сил. Я вам откровенно, не жалуюсь, как факт говорю.
- Не будем сейчас про Костю, - сказал Кирилл Сергеич, - это тяжкая история. Еще Паскаль, кажется, говорил, что одинаково опасно знать Бога, не сознавая своего ничтожества, и сознавать свое ничтожество, не зная Бога. Если второе ведет к отчаянию, то первое непременно к гордости. А тут человек открыт дьяволу. Да, когда человек так истово, сам непременно стремится к мистическим переживаниям - тут все возможно. В отечнике сказано: "Такой-то видит ангелов..." Старец ответил: "Это не удивительно, что он видит ангелов, но удивился бы я тому, кто видит свои грехи". Вот так-то. А тут, к тому же, я думаю, есть какая-нибудь скверная или нелепая история. А может и ошибаюсь. Только молиться за него. Как поможешь человеку, который не хочет, чтобы ему помогали?.. Давайте о вас лучше. По слову апостола, Бог не только не допускает искушений сверх силы, но дает и силу их перенести. Вот вы что помните. Я очень понимаю вас и, наверное, моя вина, должен был предвидеть, что вы об это расшибетесь. Здесь есть нечто, в чем я не смогу вам помочь. Это удивительная, единственная в своем роде сложность. Необъяснимая. Есть проблемы - еврейские, о которых не еврей, даже я, православный священник, но русский человек, не могу, права не имею говорить. И даже не только потому, что меня могут понять не так, но и внутренне, для себя. А только вы - еврей по крови. Это я очень понимаю. И сейчас скажу вам, как это понял. В любых других случаях мог бы будь вы калмыком, французом или арабом. Даже негром, как бы ни сближали эти проблемы негритянские комплексы. Здесь нечто другое, единственное...