Лев Ильич был поражен. То есть, он уже давно, с первой встречи видел в этом человеке удивительную для него не только проницательность, но и глубину понимания, но такой широты, душевной тонкости, такого знания того, чем болен он был сейчас - это его изумило.
- Вы знаете, - продолжал Кирилл Сергеич, - есть вещи, которые не любовью не поймешь, - как бы услышал Кирилл Сергеич его, - которые объяснить, доказать невозможно. Ну попробуйте объяснить, почему вы любите того или иного человека, женщину? Ну знаете, твердо знаете о ее слабостях, пороках, непорядочности, пусть развратна - любите! И здесь дело совсем не только во влечении, то есть в вашей слабости. Или, что такое материнская любовь? Ну явный же мерзавец сын, ничтожество, самовлюбленный эгоист. И не какой-нибудь пропащий - там жалость, это другое, а пусть преуспевающий по жизни, внешне благополучный, за него житейски бояться нечего - но скверный человек. И она это знает, отдает себе отчет - но любит! Инстинкт? Пусть она мыслящий человек, умница, способна саму себя, свои душевные движения анализировать, контролировать, слышать - не сможет объяснить. Здесь нет и не может быть доказательств, ибо это вопреки разуму, рассудку - это высшее, дано человеку, то, в конечном счете, чем он отличается от всякой иной твари. Не зря ж и любовь к Богу, ко Христу, недоказуема и не нуждается в доказательствах, это вам так, что ль, Костя говорил? Только у него все противоречиво, не сходится, это и есть первый признак внутреннего распада, падения. Дьявол и есть противоречие... - сказал он с горечью и махнул рукой. - А здесь не объяснишь, потому Бог - это и есть любовь. Как ты ее объяснишь?.. Это я о России, потому что так дорого в вас это вот главное ваше чувство, и ведь оно подвергает себя такому страшному искушению! Но у вас именно голова работает, вы все время пытаетесь объяснить свои чувства, страдания, комплексы, хоть и тут, надо думать, не так все просто, но вы все равно рассуждаете, бьетесь, доказываете... А здесь нет и не будет доказательств. Ибо все факты, а я бы мог вам еще в тыщу раз более страшного рассказать - ну как против них устоит любовь, самая на свете хрупкая вещь! Но ведь только она истинна?.. Знаете что, Лев Ильич, вы не замерзли?.. Здесь хорошо разговаривать, а мне уходить надо. У меня сегодня нет службы, у нас, кроме меня, два священника, но я сегодня должен быть в одном доме, люди соберутся - такая беседа о христианстве. Интеллигенты - сомневающиеся, негодующие и просто любители поболтать, всякие бывают. Но польза несомненно есть... Я сейчас позвоню, что не могу быть, или, мол, буду попозже, а то они ждут...
- Что вы, как же, раз ждут. Может, у вас еще когда будет время...
- Нет, нет, - перебил Кирилл Сергеич. - И разговору про это нет... Вон, кстати, автоматы...
Они пересекли бульвар, перешли улицу, остановились возле телефонных будок. Кирилл Сергеич вытащил записную книжку.
- У вас нет монеток? - спросил Лев Ильич. - Я без гроша остался, на работу бы позвонил и Маше - кто меня там разыскивает?..
Он набрал редакцию, машбюро.
"Ой, как хорошо! - откликнулась Таня. - А к вам через час зайдет товарищ. Он уже второй раз звонит, я сказала, чтоб к концу дня."
- Какой товарищ?
"Говорит, Федя..."
- Федя? Какой еще Федя?.. А? Фамилии не сказал?.. Ну пусть завтра, что ль, позвонит, а может я и сегодня успею, к самому концу или чуть попозже. Ты не задержишься?
"Наверно. Не знаю еще. И Крон про вас спрашивал."
- Ну и ладно. Пусть спрашивает. Скажи, звонил, что, мол, пишет. Да что хочешь, то и скажи. Как у тебя?
"Ничего. Все так же. Опять вдвоем с Лидой. Ушел тот артист, как вы и сказали. А вы-то как, где?"
- А нигде... Да, - вспомнил он, - я с отцом Кириллом сейчас, хочешь поговорю про тебя?
"Ой! - испугалась Таня. - Даже не знаю... Спросите, можно к нему прийти? Хорошо?.."
Он набрал номер Маши.
"... Слава Тебе, Господи, объявился. Что с тобой? Позвонил бы хоть. А тебя Вера разыскивает."
- Вера?
"Очень нужен. И телефон оставила. Запиши."
- Я запомню.
"Ну как ты, что?.."
- А знаешь, Маша, я с Игорем познакомился. С твоим Игорем. Я и подумать не мог, что у тебя такой парень...
"Ну конечно, ты про меня чего только не думал. Парень как парень. Дурачок еще."
- Я приду, Маша, обязательно. Я тут с отцом Кириллом.
"А!.. Ну, слава Богу. Вы не у наших ли были? Как там?"
- Плохо. Хоть мне-то и хорошо было. Но я все про себя...
Кирилл Сергеич рядом все еще разговаривал. Лев Ильич подумал и набрал третий номер.
"Алло? - услышал он. - Веру?.. Сейчас, будет вам Вера..."
"Лев Ильич! Господи, как хорошо!.. - Странно как, мелькнуло у Льва Ильича, ну все мне рады, надо ж! - Ты мне очень, очень нужен..."
- Прости меня... - начал было Лев Ильич. - Впрочем, это не оправдание, но я...
"Перестань, какое прости! Я, понимаешь, я хочу тебя видеть. И хочу, и нужно, - повторила она. - Приходи сейчас."
- Сейчас не могу.
"А когда можешь?"
- Попозже.
"Записывай адрес... Я у подруги. И ночевать здесь буду. Приходи в любое время, хоть в двенадцать часов... Записал? Придешь?"
- Приду, - сказал Лев Ильич и повесил трубку...
- Поговорили? - смотрел на него Кирилл Сергеич.
- Чудеса какие-то - всем я вдруг нужен оказался, все мне рады... А вам... надо идти?
- Надо, - сказал Кирилл Сергеич. - Только я не пойду, или... видно будет. Двинулись?
Они опять вышли на бульвары. Начинало смеркаться, чуть подмерзло, темнели следы на свежем снегу, Кирилл Сергеич так свободно шел - ну просто милый, добрый, такой близкий человек.
- Я так и знал, что вы на этом споткнетесь, а ведь надо же, и не смог вас ничем упредить! Моя, моя в том вина... - повторил он. - Ну да уж чему положено случиться... Не велика, говорят, заслуга остаться в благочестии, когда ничто тебя от него не отвращает. А великие это искушения или малые - не нам судить, а малые еще посерьезней, это для того, быть может, чтоб учились не переоценивать себя, на себя не полагаться.
- А на кого ж тогда, к вам каждый раз бежать?
- На Бога. А больше у нас с вами никого нет... Ну, я вам про себя сейчас расскажу, почему я осмеливаюсь про это говорить, хотя бы так, как вам намереваюсь сказать. А то б и совсем права не было... Вы Федора Иваныча помните? А это как раз и случилось, вы только год-два как исчезли, тогда, одним словом, как меня Маша с Фермором разыскали. Это он верно сказал Алексей Михалыч, если б не Фермор, неизвестно, что б со мной и было - кто б меня взял в семинарию?.. Ну а время помните какое - еврейские дела начались, таким пахнуло ветерком... Вы в Москве были?
- На Дальнем Востоке.
- Да? - глянул на него Кирилл Сергеич. - Ну знаете, наверно, все равно. Но мне-то это что было, я уж потом все припомнил, оценил. А у Федора Иваныча всегда свои дела на кладбище, тоже фабрика, я вам скажу, а тут еще знаменитое кладбище, и не как Новодевичье - музей, там высшие сферы, а тут - самая коммерция. Все время какие-то дела с могилками, он хоть и последний человек по чиновной линии, а по сути, может, и первый - многое от него зависело. Тем более, он там всю жизнь, все на свете знал. Мрачный он был человек, никому, мне кажется, не открывался, мне иной раз думалось, большой грех у него на душе, страшный... И вот, раз приходит к нам, в ту самую комнатушку, женщина. Еврейка. Старая, жалкая, таких уж и нельзя не обидеть, особенно если кто к тому имеет пристрастие или склонность. Она знала Федора Иваныча, он много лет присматривал за ее могилкой. Прямо с порога начала плакать: что ж, мол, такое, прихожу, а там у меня люди, копать будут. Где, какие люди? - это Федор Иваныч, забыл он ее, что ли. Она объясняет. Я, говорит он, ничего не знаю и к этому участку отношения не имею. Да как же, когда всегда, мол, к вам приходила. Ну было ко мне, а теперь не так. Но вы ж человек, вы должны понять, там муж и сын похоронены. А фамилия? Эппель, Абрам и Михаил. Вот что, гражданин Абрам, это он говорит - Федор Иваныч, идите-ка отсюда, зачем ко мне домой пришли? Как зачем? - она все не понимает. - Я всегда к вам приходила. То, мол, всегда было, а теперь идите, пока я с вами по-доброму говорю... А я тут, как на грех, и оказался. Федор, мол, Иваныч, так это не те, что вчера приходили, место у вас просили и вы нашли забытую могилку? Наверно, ошиблись, какая ж забытая, когда вот она - живой человек... Он на меня вызверился: а ты чего лезешь? Тогда я ей говорю: идемте-ка, гражданка, в контору, мы все это выясним. Не смей, говорит, не лезь не в свое дело. Но я уж чувствую, не могу стерпеть. Я всегда перед ним робел и благодарность чувствовал, знал, что он не отец, подобрал меня, вырастил... Пошли мы с ней. Она совсем потеряная, плачет, все в толк не возьмет, что с Федором Иванычем случилось. А в конторе тоже концов не найти, да потом, чувствую, есть концы, но их специально прячут. Какое-то начальство надо было ублажить. Родственника чьего-то. Вижу, лгут ей в глаза. Идемте к могилке, говорю. Приходим. Действительно, люди, могильщика ждут - да не могильщика, а Федора Иваныча, кого ж, его участок. А могилка - верно - без оградки, без памятника, летом там, может, и цветочки, а тут весна - уж такая бедность, одна ржавая табличка, да и та валяется рядом. Она как увидела, схватила табличку, в голос зарыдала. Я им объясняю, так, мол, и так - ее могилка. А ты кто такой? - важные, в шляпах, из тех, что тогда в машинах ездили. Да и сейчас пешком не ходят. А тут Федор Иваныч идет, они к нему, резко, видно, сказали, как припечатали. Он кровью налился. Подошел к ней, вырвал табличку и сказал что-то. Что - я не слышал, но что-то, видно, страшное сказал - она как в столбняк впала. А вокруг пусто - ни души, это в дальнем углу кладбища, лес, черные деревья, да и дело под вечер. Потом он ко мне подошел, вплоть, я его лица тогдашнего вовек не забуду. И ударил меня... Я не сразу в себя пришел. А очухался - никого. Ни тех - в шляпах, ни Федора Иваныча, ни женщины. И таблички той нигде нет...