- Я могу тебе чем-то помочь? - спросил он.
Вера вздрогнула и посмотрела ему прямо в глаза. И тут он впервые за этот вечер увидел ту самую женщину, которую встретил в поезде, к которой бросился, позабыв обо всем после своего ночного кошмара, и не ошибся, потому что именно она взяла его тогда за руку и привела к тому, что и перевернуло всю его жизнь.
- Н-не знаю... Я ведь затем и хотела тебя видеть. Кроме того, что хотела... - сказала она, все так же напряженно в него вглядываясь. - Не знаю. Мне ведь нужны не деньги, не комната - это я и у Юдифи могу всегда получить. Да у меня все это и без того есть. И деньги я зарабатываю, и квартира у меня есть.
- Может, она поэтому так легко тебе помагает?
- Потому что у меня это и без того есть?.. Может быть... Да нет, перестань про нее - она хорошая баба, я ж тебе сказала... Спаси меня, Лев Ильич...
Она просила его об этом с такой безнадежностью, очевидно настолько убежденная в том, что сделать уже ничего нельзя, и даже не вопрос и не то, как это было произнесено, а сама она, глянувшая на него вдруг с такой откровенной безысходностью, настолько не соответствовали этой комнате, еще звучавшему в ней нелепому разговору с хозяйкой, всем его размышлениям об этой женщине, что Лев Ильич вздрогнул, поднялся, сел подле нее на диванчик, сбросил собачонку на пол и обнял ее.
- Что с тобой, Верочка, я ведь ничего про тебя не знаю, кроме того, что ты мне говорила - от чего тебя спасать? Ну конечно, рассчитывай на меня во всем и до конца...
Он тут же пожалел о последних словах, потому что они были неправдой, а лгать ей было нельзя - но было ли ей хоть какое-то место в том, что открылось ему сегодня, или он будет готов отказаться ради нее от той единственной для него дороги под звездами? "А для чего ты тогда сюда прибежал, зачем так торопился под этими звездами - уж не для того ль, чтоб уговорить и ее сложить котомку и пойти за тобой?.."
Ему показалось, что она его поняла, почувствовала фальшь и неуверенность. Она мягко отстранилась и закурила еще одну сигарету.
- А я совсем про тебя ничего не знаю. Ты мне и того, что я тебе, не сказал. А я должна решиться. Завтра все решать. В понедельник у меня последний срок.
- Что решать, Верочка? Какой срок? Я ничего не знаю, - с недоумением смотрел на нее Лев Ильич.
- У меня сейчас такое чувство, - странно поглядела на него Вера, - как, наверно, было у Раскольникова, когда он пошел к Алене Ивановне... Да нет, не за тем, чтоб ее убить - когда он "пробу" делал. Помнишь? Я так думаю, что он и не убил на самом-то деле - это и не важно. Вот "пробу" он сделал, и хватит с него. А все остальное - топор, кровь, колокольчик, заклады, признание - это все безумие, не зря никаких прямых улик его преступления никто так и не смог обнаружить. Нашли б! Все убийцы, тем более такие... любители - не профессионалы, непременно попадаются. Здесь не в этом дело...
Лев Ильич все больше недоумевал.
- Так это я, что ль - Алена Ивановна?
- Алена Ивановна? - растерянно переспросила Вера и как-то съежилась, увяла, будто последнюю надежду потеряла на что-то, что и впрямь могло ее спасти. - А я разве похожа на Раскольникова? Я и того не смогу, на что он решился...
"Она просто больна", - подумал Лев Ильич.
- Я тоже последнее время много думаю про Достоевского, - сказал он, чтоб увести в сторону этот разговор. - То, что в последние годы - ну в эти два либеральных десятилетия, о которых тут говорила твоя Юдифь, его начали издавать - нелепость, потому что Достоевский к такого рода событиям, как смерть Сталина или некое изменение режима, никакого отношения не может иметь. То есть не может по сути, а практически словно бы не так - хоть книжки, даже собрания сочинений выходят. Но это все относится к числу наших нелепостей, мы и живем только благодаря им, а было б тут все последовательно, давно б все загнулись. То есть, этот режим в принципе, - "В принципе..." - усмехнулся он про себя, - должен ненавидеть Достоевского и даже не помышлять о том, чтоб его издавать, потому что он полностью режим отрицает. И совсем не из-за его политических установок, отношения к революции вообще, к ее бесовству, даже не из-за его христианства. Это уже история, или можно воспринимать как историю. И это легко "поправить" в предисловии, в комментариях, объяснить "заблуждениями", "больной совестью", "противоречивыми влияниями", "воспитанием" и прочим. Так у нас и делают. Он, мол, и атеист, и разоблачитель, и чуть ли не зеркало всяких социальных и душевных уродств. А тут дело совсем в другом. Такой режим, как у нас, отрицает всякую свободу в человеке - добрую ли, злую - всякую. Отрицает неожиданность и незапрограммированность проявлений человека. Лучше иметь дело с явным врагом тут все ясно, его можно если не убить и не бросить в лагерь, не купить, то во всяком случае, объяснить, понять его логику. Здесь же - у Достоевского - нет никакой видимой логики - социальной, психологической, физиологической, душевной - здесь онтология, а потому все неожиданно. Здесь потрясающее царство свободы, с которой ничего невозможно поделать. Поэтому я и понять не могу, как читают у нас Достоевского те самые люди, вся жизнь которых наперед, до самого гроба расчислена - в ЖЭКе, в милиции, в райкоме, в отделе кадров, в школе, дома, с мужем-женой - все несомненно. Всякая неожиданность не то чтоб тут же квалифицировалась определенной статьей уголовного кодекса или осуждалась общественной моралью, она исключена уже самим конформизмом мышления. А там - у Достоевского все наоборот...
- Это ты к тому, что я тебя сюда зазвала? - спросила Вера. - Что я до "пробы" докатилась?
- Я к тому, что мы сами себя не знаем... Но ведь я правда хочу тебе помочь, - перебил вдруг себя Лев Ильич, теперь уже зная твердо, что он не сможет ей помочь, потому что то, что происходило между ними, что бросило его к ней раз, а теперь второй - никакого отношения не имеет к тому, что сам он называл онтологией.
- Скажи мне, Лев Ильич, - спросила Вера, как бы для того, чтоб подтвердить верность его ощущения, - как ты думаешь, Цветаева, окажись она сегодня в Париже или в Лондоне, какие бы она писала письма - те же, что и в тридцатых годах, или такие, как приятель моей Юди?..
Как же так, думал Лев Ильич, вглядываясь в ее побледневшее лицо и полные чужой ему заботы глаза, разделенные резкой морщинкой, как же могло получиться, что именно эта женщина привела его ко Христу, или он опять начинает судить, полагая свою тайную мысль о другом способной этого другого объяснить, свидетельствуя и здесь только о себе?..
- Ну о чем ты спрашиваешь, - сказал он, - разве ты не слышишь ответа уже в самом этом вопросе?
Она взглянула на него еще раз и ему показалось, что он видит уходящую, исчезающую из ее глаз надежду на что-то, чего он так и не смог - или не захотел? - понять.
- Налей мне этой гадости, - попросила Вера.
- Батюшки! - глянул он на часы. - Ты знаешь, сколько времени, мне наверно уходить нужно?
- Как хочешь, - безразлично сказала Вера. Можешь остаться. Если ты про Юдифь, то она в этом не сомневалась.
- Юдифь? - переспросил он, как бы впервые услышав это имя, пробуя его на вкус. - Какое странное имя - Юдифь...
И он внезапно понял, что оно-то и мучило его с самого начала, как только он его услышал, войдя в переднюю, когда вокруг него еще крутилась собачонка с рыжими ушами, в золотых пятнах, как с картины Веласкеса, и он вешал пальто возле неправдоподобно красивых, прямо из какого-то собора, икон, шагнул в комнату с обитой серым бархатом парижской мебелью, смотрел на потухшую Веру, не решавшуюся его о чем-то спросить, хотя это было так для нее важно... И тут по какой-то дальней, непостижимой ему сразу ассоциации он вспомнил ее рассказ об отце, залитом кровью только что застреленного ее деда...
Все, что случилось с ним за эти дни, начиная с похорон дяди Яши, вдруг ожило перед его глазами, завязалось узлом, труба зазвенела в ушах, кони зацокали копытами по булыжнику мостовой - вот оно где его начало, подумал было Лев Ильич с печалью и тихим восторгом. "Э, нет..." - усмехнулось в нем что-то, это тебе так хочется, чтоб оно было там, поищи-ка в другом месте, а уж оттуда и услышишь трубу, коль еще будет охота, если ее не заглушит... "А что - что может ее заглушить?.." - спрашивал он себя с напряжением, и тут услышал, как сначала тихо-тихо, а потом все громче забренчал в нем старенький, явно разбитый рояль. "Что это? - подумал он со с страхом. - Узнал? - спросил его все то же смешок. - То-то ж..." Заглушишь в себе, пройдешь мимо - никогда не доберешься до истины. Но он не испугался, не сделал вида, что не понял этого в себе, он уже готов был для того, чтоб распутать тот узел до конца.