- Для меня это уж несомненно, - сказал Лев Ильич, - не только не договориться, мы и понять друг друга не можем. Для вас история своего народа лишь материал для ненависти и презрения, страшные факты, которые следует только заклеймить, а страна - всего лишь территория, годная для одного только проклятия и поношения. А для меня та же самая страна и народ - невероятное чудо не прекращающихся века страданий, живущей в них любви вопреки всякой логике и любым фактам. Эти страдания и эта любовь дарованы народу, как даруется гениальность, это свидетельство непостижимого нам Замысла и того самого бытия, над которым вы всего лишь потешаетесь. Что ж, мне в ответ вашим фактам, вызывающим у вас одну лишь ненависть, а не сострадание, другие начать приводить - о явной всем святости и освещающей все вокруг любви? Что ж, они вас убедят, что ли? Да уж ладно - убедят-не убедят. Трагедия ваша в том - не драма какая-то, трагедия! - что самые добрые дела, за которые вы готовы принять свою муку, коль толкнула на них человека не любовь, а ненависть, так страшно и неожиданно могут обернуться! Схватимся опять - а уж поздно. Вот чего Федя напугался, может, и не понял, а почувствовал, сердцем услышал, а это подороже будет. Поношений испугался - да ведь не для себя... "Ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви", - Пушкина, между прочим, слова. Да как вы ненавистью это увидите, поймете это в себе, когда наверно не способны поверить, да и услышать слов того же Пушкина, может быть, самого пронзительного из того, что сказано об этой стране: что ни за что на свете он не хотел бы переменить отечества или иметь другую историю, кроме истории наших предков - такой, какой нам Бог ее дал. Наивность и беззащитность этих слов для вас, уж конечно, да и в лучшем случае, только литература...
- Еще бы. От копошения в себе и своих собственных недоразумений, от равнодушия к чужим страданиям, от нежелания знать, что рядом на твоей крепостной конюшне происходит... Да что вы мне голову морочите! - первый раз заметил Лев Ильич у Марка раздражение в глазах. - Вы нормальный мужик, чуть старше меня, выпить любите, мы с вами одни и те же книжки читали, по тем же улицам бегали. Вы что... серьезно в Бога - ладно в Бога! - и во всю эту околесицу верите?
- Какую околесицу?
- Ну не знаю. В то, что камень отвалился, Ангел спустился, Распятый вознесся и прочая и прочая - до того, что Он кому-то является и что-то приличествующее моменту возвещает?
- Преподобному Серафиму Саровскому Матерь Божия являлась двенадцать раз. И он - убогий Серафим - как-то летал над цветущим лугом, ногами не касаясь земли. Это один человек видел, которому Серафим запретил до времени рассказывать об этом.
- Ужас какой, - мрачно сказал Марк. - И на этом основании вы строите свои предположения и концепции о спасении этой богоносной страны и отвергаете реальную возможность помогать людям? Действительно, при известных обстоятельствах вас надо бы упрятать в лечебницу. Людям жрать нечего - а вы им байки подсовываете о том, как бородатый мужик летал по воздуху. Им работать не дают, за свободное слово - в лагерь, а вы им лепечете о том, что все это на благо, и стало быть, об этой стране Господь особо печется... Ну что с вами нормальные люди должны сделать после этого?
- Как интересно, - сказал Лев Ильич, - мы с вами уже три часа разговариваем, а я ничего, ну совсем ничего про вас не знаю - и даже догадаться не могу - кто вы такой? Ну хоть какое-то бы представление о человеке, пусть ошибусь, не так пойму - со мной это часто, но хоть живая деталь, жест человеческий - закричали бы, чашку разбили, про птичку вспомнили или кошку - ну в чем люди проявляются?
- Птички, цветочки, кошка - пожалуйста, а про людей...
- Вы знаете, Марк, я не только не видел, но даже представить себе бы не мог, что возможен человек, которому бы до такой степени не иинтересно, нечего было делать внутри себя, который бы так был обращен весь во вне.
- Спасибо. После всего, я уж комплиментов от вас никак не ожидал.
- Ну чтоб вам было понятней. Мне сначала показалось, что вы... Ну понимаете - Дон Кихот. То есть мне Федя про вас рассказывал, я сам слышал про таких, как вы, все мечтал познакомиться, но не решался - казалось у меня и права нет. Кто я - обыватель. Интеллигент стесняется так себя называть, но это правда. Конечно, я обыватель, а государство - стена. Это, верно, поразительно: после всего, что было у нас, произошло - так очнуться, в этом, действительно, надежда на что-то - раз появляются такие люди. Сколько вас? А перед вами этот чудовищный левиафан. И вы все равно - твердо, чисто, до конца - идете на свой подвиг. Потрясающе!.. Но вы так страшно говорите о том, чего просто не знаете! Если б смогли прочесть открытыми глазами, непременно б услышали Его слова о том, что уготовано тем, кто напоил Его, когда Он жаждал, принял Его, когда Он был странник, одел, когда Он был наг, посетил Его в больнице, в тюрьме... То есть, речь идет о том, что если вы сделаете это любому из малых сих больному, узнику, страннику, жаждущему - вы это сделаете и для Него, для Спасителя! Но поймите, Марк, это только во имя любви! Будет ли вера или вы бунтуете против Христа, но если вы любите и во имя любви жертвуете собой за ближнего - остальное уже не важно, само приложится, найдет себя, а в конечном счете, непременно обретет Бога, Который и есть Любовь. У вас же все замешано на ненависти, вы из нее исходите, ею кормитесь. Потому я вас и понять не могу, живым увидеть. Как же вы за других жертвуете, когда сами не понимаете страданий? Какой же вы Дон Кихот? Он ведь плакал, его унижали, над ним смеялись - весь мир потешается над ним до сих пор! А как он любил! Да если вы попытаетесь выразить одним знаком, одним чувством, одной мыслью этот неисчерпаемый образ - разве это будет не любовь, в которой сошлось все, чем жил и от чего умер дон Алонсо Кихано, за свой нрав и обычай прозванный Добрым... Нет, вы не Дон Кихот, Марк, вы... ветряная мельница.
- Это как стена, - сказал Марк и поднял на Льва Ильича затуманенные какой-то отчаянной болью глаза. - Как стена. Об нее можно только голову расшибить. И крылья у нее, верно, каменные - отбрасывают. Видите? - он положил перед собой на стол ладонями вверх широкие крепкие руки. - Мне казалось, я все могу этими руками. И правда все могу. Но тут, - он сжал кулаки так, что побелели косточки, - у меня их в одну ночь... В одну ночь их не стало.
- Кого? - со страхом спросил Лев Ильич.
- Жены и сына, которому было три дня. Не сто лет назад, в деревне с бабкой. Года еще нет. Здесь, в Москве. В родильном доме... Что это, как не глухая, бессмысленная, тупая, каменная стена?.. Неужто это может быть Промыслом? Каким же, о ком - о них? Но кому они что-то могли сделать? Обо мне? Но почему за их счет? Они здесь причем? - недоуменно спрашивал Марк. - Я всегда знал, что мир совершенная система, в основе которой - вы называете это Замыслом, на здоровье, - в основе лежит, несомненно, нечто разумное, во всяком случае, справедливое. Не знаю, случайно ли так получилось, но вот, отсчитывались варианты - миллионы миллионов вариантов и один - наш, выскочил счастливый. В нем все соединилось. В основе нашего мирозданья несомненно справедливость, она в человеке, для которого все крутится, растет, множится... И для меня эта гармония не кончилась с их смертью. Я понял только, что я не могу - все, - он снова с печалью и недоумением посмотрел на свои сжатые кулаки. - Я действительно не Дон Кихот, не безумец, ну что я могу поделать с этой жуткой и тупой бессмысленной стеной... Вы ее почему-то мельницей назвали - так я вас понял?
Лев Ильич смутился и ничего не ответил.
- Может быть, я что-то не так говорил, вы не поняли - почему вы все время о ненависти? - искренняя обида зазвенела в его голосе. - Я ведь не о людях, я про институты, но они-то нами, нашими усилиями, нашей трусостью и созданы и поддерживаются. Кому же, как не нам, пытаться их исправить, изменить? А пока они существуют, и в них зло - на нас, не на ком-то - на нас на всех вина. Мир был так прекрасен, человек так совершенен - это какое-то жуткое недоразумение, что устроились все эти пакости - как же с этим не бороться? Вот им... моим, голос у него дрогнул, - я не смог помочь - там действительно, только бессмысленная стена - не пробьешься, но хоть кому-то другому, там, где уж несомненно злая воля, то, что нам по силам, хоть в чем-то помочь...