- Мы об этом поговорим, голубчик, а пока нас ждут дела важнейшие. Ты прав, когда не боишься того, что говорят о тебе - всем нельзя угодить, мало ли кто что скажет, святых, вон, и то осуждают, а уж нам грешным как избежать непонимания. Только кротостью и терпением можно оградиться от несправедливых упреков и клеветы. Они себе больше вредят, клевеща на тебя - а что тебе может сделать человек, который все равно умрет - сегодня он есть, а завтра его не будет? Изменился ли мир, голубчик, чуть ли не за две тысячи лет, с тех пор как он узнал Спасителя? Одни говорят, что нисколько не изменился, что те же несчастья подстерегают людей и те же пороки съедают их заживо. Другие говорят, что мир стал так неузнаваем, что то, что когда-то еще можно было объяснить тем, что Он нам заповедал, сегодня не способно охватить всю сложность жизни и сумму наших новых, будто бы невероятных познаний. И как для тех, так и для других это служит доказательством неисполнения пророчеств, а то и прямо ведет к афеизму. Можно ли, голубчик, возразить им, а главное - нужно ли? Если смерть Спасителя, распятого за нас, для кого-то недостаточное доказательство, то что мы можем слабыми своими силами, если Его слова им не слышны, то как они нас услышат? Люди друг друга, сами себя не понимают. Как же ты хочешь, чтобы они поверили тебе, вздумавшему о спасении собственной души и мучающемуся ощущением собственной вины перед ними? Разве стезя добродетели широка, а стезя порока узка, а не наоборот? Что ж ты удивляешься тому, что ты сам то и дело зависаешь над бездной - потому и зависаешь, что она широка, потому и проходишь, не заметив добродетели, что та тропа узка. Я ведь тоже жил, как и подобает моему положению, состоянию и учености. У меня был и выезд четверней цугом, и хороший дом в Москве, и суконная фабрика в Тишках, и ученые занятия, и известность... Что все это рядом с несчастьями, что открылись мне в этой проклятой людьми, но уж несомненно отмеченной Богом стране? Все, что у меня есть - это подзорная труба и возможность ночью взглянуть на звезды. Много ль мне удалось сделать или мало - разве нам это считать, важно знать, а у тебя всегда есть свидетель, отвернулся ли ты хоть раз, прошел ли мимо несчастного, несправедливости, помог ли больному и сироте? Здесь нет больших или малых дел - ты не за себя хлопочешь... И знаешь, голубчик, пусть тебе не верят, смеются над тобой. Но разве и правда, не смешную я представляю фигуру на этих дрожках - они вот-вот развалятся, запряженных этими клячами, которые вот-вот подохнут, я знаю, как по Москве говорят, что нам четверым - с моим Егором - уже четыреста лет! А мир - он такой же как был - это только города настроили, дороги замостили, корабли плавают, мироздание разгадали, лиссабонское землетрясение тебе тут же объяснят, гильотину в Париже - сделай одолжение, все ясно! - а про Спасителя Христа им скажи, про то, что жить без него, ну никак у вас не получится засмеют... Ладно, голубчик, мы поговорим, коль у нас с тобой останется время... Послушай, любезный, - обратился он к конвойному, нетерпеливо прислушивающемуся к явно затянувшимся переговорам, - из того, что я услышал, я могу сделать заключение, что они все невинны перед Богом, простившим нам наши слабости и грехи, проистекающие от нашего несовершенства. А уж во всяком случае такого чудовищного наказания, к тому ж отмененного моими хлопотами, они никак не заслуживают. Первым делом сними их с этого прута, ибо тут ты несомненно нарушил имеющееся распоряжение...
- Да вы что, гражданин начальник! - закричал конвойный. - Смеетесь, что ли, надо мной? Уж не знаю, какой ваш мандат, только не я их нанизывал, не я буду и снимать. Мне своя голова дороже. Да и нету невиновных, стало быть, было за что - взяли, сиди! - мы-то с вами, гражданин начальник, почему не на пруту?
- Да ты фто! - закричал фальцетом доктор Гааз. - Да ты о Христе позабыл, за нас за всех невинно принявшем смерть!..
- Ребята! - крикнул Марк и, напрягшись так, что его затылок и шея перед глазами Льва Ильича стали багровыми, поднял над головой дрожавший прут. Свобода не милостыня - ее берут силой! При счете "три" кидайте этот дьявольский прут влево - он оборвется! Раз, два...
- Слышите! - орал конвойный. - Что я вам говорю, вы что, оглохли?..
- Три! - крикнул Марк, и вся колонна с грохотом швырнула прут, рухнувший вместе с ними на колымагу доктора Гааза, опрокинув ее, двух кляч, кучера, битюга с конвойным и уж раньше других самого доктора.
- Еще раз! - звонко кричал Марк. - Свобода или смерть! Раз, два...
И уже Лев Ильич, с ужасом глядя на разбитые дрожки и раздавленного Федора Петровича, заражаясь общим азартом, раскачивал гигантский прут...
- Три! - громовым голосом гаркнул Марк.
Прут оборвался, зазвенел, и Лев Ильич так ясно услышал последний крик доктора Гааза...
- Да опомнитесь! Покажите документы!..
Он почувствовал, что рука его освободилась, теперь его крепко держали за плечо. Он поднял голову и очнулся.
Над ним стоял милиционер. Рядом визжала уборочная машина. А он сидел на полу, прижавшись к вокзальной скамье, под здоровенным провонявшим рыбой мешком, навалившимся ему на плечи. А ведь он все это время не спал - иногда подремывал, видел и эту визжащую, брызгавшую опилками машину, и бабу за ней, которая ворчала, всякий раз когда проезжала мимо, заставляя его подбирать ноги, и идущего к нему через весь зал милиционера. Устал Лев Ильич, многовато ему было, не по зубам.
7
Он сидел в такой знакомой до слез, радующей его тишиной комнате с зелеными зарослями на окнах. Перед иконой в углу теплилась лампадка, в комнате было убрано, Маша, видно, отзавтракала, на влажной клеенке лежало Евангелие, из которого Лев Ильич уже однажды читал, тихонько позвякивали розовые колокольчики герани, и ему вспомнилось, как они пришли сюда впервые с Верой как все это для него началось с такого же вот розового позвякивания. Впрочем, он вспоминал про это всю дорогу сюда, шагая теми же переулками от вокзала, заглянул в открывшуюся уже столовую и, не увидев Маши за кассой, свернул по хрустящему ледку во двор. Маша не удивилась, только глянула на него открыв дверь, тихонько охнула, а теперь сидела против, поставив локти на стол и опершись подбородком на раскрытые ладони. Она была в свежей беленькой кофточке и в темной юбке, только что вымытые влажные волосы тяжелым узлом были схвачены на затылке, и Лев Ильич снова подивился, какая она каждый раз бывает другая. Глаза у нее были непривычно тихие, губы не накрашены - она, вроде бы, и перестала краситься с тех пор, как он впервые ее увидел: губы казались особенно нежными, по-девичьи пухлыми, и вся она словно помолодела, очистилась, как будто сбросила с себя что-то.
Он, уже свернув во двор, подумал, что это ведь единственный дом, в который он, так вот, однажды случайно попав, в городе, в котором родился и прожил всю жизнь, единственный дом, куда он может незванным в любое время ввалиться, где ничего не нужно объяснять и ни о чем его не станут спрашивать - пришел, ну и замечательно! А сколько он раз виделся с этой женщиной - три, четыре, что он знает про нее - все, а может, ничего? Но было что-то другое, важнейшее этого пустого знания, что их, ничего еще друг другу не сказавших, так крепко и навсегда соединило. То, что он плакал тут перед ней, или что-то еще, раньше, когда слышал ее дыхание за своей спиной, стоя перед священником - то, чего никто и никогда от них не отнимет. Но разве она одна там была? Нет, здесь еще что-то произошло...
- Игорь спит, что ли? - спросил Лев Ильич.
- Ушел. Работу ищет, может, не возьмут еще в армию - за ум взялся, жених, - тихо улыбнулась Маша. - Чай станешь пить?
- Как Алексей Михайлович? - спросил Лев Ильич.
- Умер Алексей Михайлович. Вчера. Сегодня после службы и отпоют у отца Кирилла.
- Умер... Ты была там?
- Я в воскресенье была, как вы ушли. С отцом Кириллом ездили. А Игорь там ночевал. Тихо отошел. Да у него и сил не было. Ларисе тяжело, я-то уж что там, ладно - у меня Игорь. Вот когда узелок развязался.
- Вот ты почему такая...
- А какая? Освободилась, что ли?.. Может и так. Да ведь поздно уже, прошло мое время - как не было. Его и правда не было.
- А я на тебя смотрю - ты молодая, красивая, губы, как у девушки.
- Скажешь! Была девушка, да враз выйду в бабушки. Я, Лев Ильич, бабой сроду не была. Это у меня вид такой. Я знаю, чего ты про меня подумал, когда впервые встретились да я тебя компотом попотчевала. Я страсть люблю заводить таких, как ты. А поверишь - никогда бабой не была.