Она прочно уселась, налила себе полный стакан и подняла перед собой.
- Вот так, - сказала она. - Сначала надо выпить, может, тогда разберемся. За тебя, Верочка, - и выпила.
Рука у нее была маленькая, крепкая, она пила как-то удивительно бережно, вдумчиво, с поразившим Льва Ильича прямо уважением к напитку, будто не был это поганый портвейн, которым алкаши опохмеляются, а вино, о котором мы читали только в романах, никогда его в глаза не видевши.
- Значит, со мной теперь так можно разговаривать? - повторила Вера.
Она не садилась, по-прежнему стояла у стены, в глазах закипали слезы.
- Первое, что я тебе хочу сказать, - Наташа поставила стакан и жадно закурила. - Вы меня простите... - она галантно тряхнула косичками, - Лев Ильич, я не ошибаюсь? У меня время мало, через пятнадцать минут нам с Варькой гулять, так что если что не так... А мы, верно, последний раз, не до светских ужимок, - она сделала гримаску и означавшую, видимо, светскую улыбку.
- Я могу выйти, - сказал Лев Ильич.
Наташа посмотрела на него, хотела, видно, что-то сказать, но передумала, махнула рукой с сигаретой и забыла про него.
- Ты думала, я над твоим подвигом стану слезьми умываться? - спросила она, оборотившись к Вере.
- Я думала, ты по крайней мере поймешь, что мы больше никогда не увидимся, - ответила Вера.
- Значит так, - сказала Наташа, - пластинки я тебе не дам.
Вера сделала было движение, но Наташа ее прервала.
- Погоди... не велика ценность - старое заигранное дерьмо. Но мы под них целоваться учились, я еще доживу, Варьку научу. Другие отсюда иконы вывозят... Я хоть в вашем христианстве не много понимаю - не сравниваю, могу сообразить что к чему, но если в моих силах не дать мою собственную - да и твою, твою, дура! - юность, душу вывезти, ну неужто ты думаешь, я это сделаю? Да если б хоть любила его - своего Лепендина, любила так, что для тебя ни меня с Варькой, ни пластинок этих идиотских, ни Бога твоего - ничего на свете не было, разве я б тебе тогда чего сказала? Да все забери, беги, закрыв глаза, за своей любовью, пусть все прахом идет - так и говори, чего нам голову морочить и слезы проливать. Но я-то ведь знаю, меня тут не обманешь, знаю, чего стоит та твоя любовь. Да хоть бы он гением был, которому для его гениальности обязательно Атлантический океан нужен, а у нас всего лишь Тихий - не годится. Да я б тогда нашла какого ни то фирмача, он бы мне приволок ведро той воды из Атлантического - на тебе, залейся! Тоже мне проблема - Атлантический океан! А не так, пусть бы плакал над своим погубленным гением, нам эти слезы подороже всех его открытий. Так ведь и не гений - жулик твой Лепендин, и ты это знаешь лучше меня. Значит, что ж тебя туда тащит - расчет поганый, который мне никогда не понять, я в те цифры не обучена? Потому я не дам тебе пластинки, чтоб ты там, в своем бунгало, или уж не знаю чего вы там купите-построите, в своей комнатке с какой-нибудь такой же, как ты зассыхой, под калужскую водку, которую там за большие доллары купите, да под эти пластинки соплями обливались? Не хочу, не верю - нет тут трагедии, нету тут любви, ложь, которая, стало быть, всегда была, а теперь наружу вышла.
- Ты... соображаешь... - начала было Вера, белая как стена, у которой стояла.
- Соображаю. Я тебе всегда правду говорила, а теперь, когда никогда не увидимся... Кто ее еще тебе скажет - этот вот? - она бегло глянула на Льва Ильича. - Ничего он не скажет, да он тебя и знать не знает.
- Наташка! - крикнула Вера.
- Да я лучше перебью все эти пластинки! - закричала, срываясь с места, Наташа. - Сейчас их все переколочу, только чтоб они туда, в твое поганое бунгало, не попали!..
- Господи! - прорыдала Вера, распахнув дверь, выскочила, сорвала с вешалки пальто, вбежала с ним в кухню, схватилась руками за горло, да и выбежала вон, грохнув входной дверью.
Все это произошло так быстро, что Лев Ильич и опомниться не успел.
Наташа снова села к столу, взяла бутылку, она чуть было не выскользнула у нее из рук.
- Да налейте ж вы... мужчина! - сказала она. - Раз уж выбрали, за ней не побежали...
Лев Ильич налил ей стакан. Она подняла его, рука у нее дрожала, отхлебнула и сказала, посмотрев на Льва Ильича:
- На погосте живучи всех не оплачешь - вон как сказано, - и заплакала, проливая вино на платье.
9
"Теперь - только Костя!" - подумал Лев Ильич. Нет, здесь все было не так примитивно - не так, и уж во всяком случае, не совсем так он подумал. Наверно, и не смог бы разобраться, найти логику и смысл в этом своем решении. Другое дело, что если б он отыскал эту логику и смысл, он бы, скорей всего, этого не сделал, его именно примитив толкнул на это, ему хотелось, ему надо было учинить над собой что-то невероятное, он не просто катился с горы, ему мало было этой все увеличивающейся скорости - не катился он, сам бежал сломя голову, повинуясь только одному, выраставшему в нем, дразнящему и сладкому ужасу.
Это произошло с ним вдруг, неожиданно, напало на него врасплох, подстерегло в мгновенье оглушительной слабости и ко всему безразличия. Он бесцельно и тупо брел по улицам, ничего не замечая вокруг, у него еще стоял в ушах Верин крик - безнадежный и отчаянный, он еще казнил себя за свою вину перед ней: если б догадался и вовремя что-то сказал, остановился, нашел в себе силы, проявил житейскую мудрость, про себя позабыл... Если б то да это... Но все тише, все более ускользавшими были эти запоздалые мысли и сокрушения, тем более знал в глубине души, твердо знал, что она права, что не годился он для этой роли, что не умел, не смог бы, да и не нужны были б ни ему, ни ей эти его силы и житейская мудрость. Безнадежное это было дело, и с самого начала обречено.
Он вдруг остановился. Проулок круто сбегал вниз, делал крутой поворот, а там, внизу, на месте сломанного дома, открылся ему пустырь. Было холодно, в проулочке дул ветер, как в трубе, нес мокрый снег, бил прямо в лицо. "Экую погодушку черт послал..." - бормотнул Лев Ильич да осекся - такой сыростью враз потянуло.
Он плотней надвинул кепку, застегнулся доверху, раздумывая, вниз, что ль, идти или отвернуть куда, раз такой ветер.
На пустыре еще лежал снег - старый, зимний, слежавшийся, уже потемневший, ноздреватый, чуть свежим, мокрым присыпанный. А посреди большущая проталина, едва припорошенная, с сухой прошлогодней травой и листьями. Льва Ильича останавливало что-то, он еще успел подумать об этом мертвом, разлагающемся, обреченном уже снеге и, словно бы тоже мертвой, но готовой вот-вот очнуться земле; пригреет ее солнышко - живая вода ее спрыснет и... Но земля его сейчас поразила: мертвая, заледеневшая, пустая, но уже все равно так бесстыдно обнажавшаяся, раскинувшаяся, ждущая и готовящая себя...
Вот она что ему напомнила, вот на что был похож этот темный зев, сжиравший снег, падавший на него мокрыми хлопьями!
Безобразное, мерзостное ощущение прошло сквозь него и заставило содрогнуться. Но он не бросился прочь, не отвернулся, его как приковал к себе этот пустырь с тем, что ему в нем привиделось. Да причем тут был пустырь, проулок, снег и ветер, бивший в лицо - это все в нем было, сидело, ждало своей минуты, затаившись до времени, а тут уж она пришла!
Он лишь сначала удивился, что не почувствовал к ней ни жалости, только что вроде бы его сокрушавшей, ни раскаяния, от того, что не смог помочь - прямо же сейчас про это все думал? Он увидел ее такой, какой она была еще час назад, перед тем как кинулась в дверь: вырез платья, открывавший стройную шею и высокую грудь с лежавшими на ней крупными бусами, он увидел ее там, у отца Кирилла - без бус и без платья, ощутил прикосновение ее рук, губ - жадных, дрожавших... И - кинулся бежать.
Он его быстро разыскал, память у него была цепкая, да его словно вело что-то, еще в магазин заскочил, не глядя шел, хоть и дорогу выбрал другую, перед церквушкой свернул в сторону, лишь над домами крест ему сверкнул на колоколенке - чего ему было теперь "за угол" идти! У него другая была цель... Да ведь где-то здесь рядом был и тот - ее дом, записан адрес...
Костя не проявил радости, даже пробурчал что-то, что у него, мол, дело есть, что ж так, без звонка. Но Лев Ильич его не захотел услышать, протопал прямо в комнату. Он немного поутих, дрожь отпустила. Он был рад, что пришел: крыша, стены - не улица.