Он смутно чувствовал это в себе - почему день такой особенный не знал, ночью в бреду ли, во сне уж было додумал, но тот помешал своей "Сызранью", перебил мысль, когда он вот-вот было ее ухватил.
Открыл воду - он привык холодной бриться в командировках, приятней даже, пену взбил, лезвие впрямь удовольствие доставляло, словно снимал с себя вместе с двухдневной щетиной какую-то пакость... Да вдруг остановился с намыленной щекой.
Он себя вдруг увидел - что-то поразило его. Так привык, никогда не смотрел, и бреясь, делом бывал занят - заглядишься, порежешься, да и чего глядеть, не барышня, надоел за столько лет.
А тут увидел, даже небритую щеку смыл. Стального цвета рубашка ему шла, он ее любил, хоть уж старенькая, села, узковата в широких плечах, подчеркивала раннюю седину в каштановых когда-то густых еще волосах, вон виски совсем стали белыми. Он откинул волосы, падавшие на высокий лоб, открыл пересекавшую его поперек морщину. Крупный нос с едва заметной горбинкой, утолщавшийся к низу, с большими ноздрями, хорошей формы, резко очерченные губы, подбородок не тяжелый, но сейчас, когда щеки запали, казавшийся широким, четким, две складки от носа вниз... Чужое было лицо, не он, не его.
Он смотрел себе в глаза - светло-карие, с дрожавшим в глубине робким удивлением перед тем, что не здесь, конечно, им открылось, не в этом зеркале в вокзальном туалете, а удивившимся чему-то в себе. Сквозь неизбывную печаль ему почудилось в них ожидание предстоящего, знание страдания, которого не избежать, удивление перед собой, открывшим это в себе, но не испугавшимся, в нем увидившим надежду.
Он смотрел на себя как со стороны. Вот где он был - не нос, лоб, подбородок, плечи - то все чужое, случайное, а может и нарочно надетое, как Надя вчера сказала. "Вот он где я, - подумал Лев Ильич, - отыскался, вылупился, пророс росточек".
И он ухватил мысль, толкнувшуюся ночью в сердце, понял ее. И вздохнул, как от чего-то, чего уже не избежать.
Он снова намылил щеку, забыл о себе, торопясь добриться. И тут наткнулся глазами на чьи-то чужие глаза, моргнувшие ему из-за плеча.
Он резко обернулся. Перед ним, шутовски стянув кепку, склонил плешивую голову человечек в мятой бархатной куртке. Он тут же распрямился, еще раз, как в зеркале, подмигнул Льву Ильичу потухшим желтым глазом.
- Марафет наводите? Да уж глаза б наши на себя по утрам не глядели такая, извините, харя! Как наш классик сказал: ноги вытереть не захочешь...
Лев Ильич отвернулся, торопливо принялся добривать щеку.
Тот - в мятой куртке все так же стоял сзади, внимательно в зеркале изучая Льва Ильича.
- Может, и мне, это самое, так сказать, привести личность в некое соответствие? - раздумчиво спросил он. - Только смысл-то в чем? В соответствие с чем? С образом, как говорят, и подобием?.. Да после двух десятилетий безупречной службы на ниве отечественного винокурения едва ли, даже с помощью такой великолепной бритвы, обретешь сие подобие... Или вы, гражданин, на сей предмет смотрите иначе?
Лев Ильич сполоснул лицо и обернулся, обтираясь полотенцем.
- Н-да, позавидуешь, - сказал плешивый с искренним огорчением, - с таким портретом, как у вас, и в восемь часов продадут, ждать не надо.
- Какой сегодня день? - спросил Лев Ильич.
- А! - обрадовался плешивый. - У вас те же заботы, та же неясность в мыслях, то же отсутствие быта, но что самое главное - та же свобода в действиях!.. Сегодня четверг, с вашего позволения. Может ли это повлиять на наше с вами бедственное положение?
- Четверг? - переспросил Лев Ильич, почувствовав смутное беспокойство. Сегодня четверг?..
Почему тогда сказано было о "четверге"? - думал он. Значит это что-то или просто день - среда, пятница... "Что ж ты думал, четверга и вовсе не будет?.."
- Ура! - закричал плешивый. - Сегодня я поверил в себя - в гениальность своей интуиции, в свою сверкающую надо мной звезду, не важно, утренняя она или вечерняя, но скорей утренняя, ибо, с одной стороны, кто ж вечером глядит в небо, есть еще куда посмотреть, а с другой - куда ж еще глядеть утром, ибо все наши возможности пока перекрыты... В четверг у вас зарплата - я угадал?
- Нет, - сказал Лев Ильич, он полез уже было в карман, но вдруг остановился: "Что-то они мне слишком часто стали попадаться - эти интеллигентные алкаши, и у каждого свой прием околпачивания дурачков..." быстро думал он, глядя на часы: теперь он не мог терять ни минуты, все ему было ясно, он уже маршрут рассчитывал. - Нет, зарплата была в прошлую пятницу, а посему я вынужден извиниться...
- Эх, - сказал плешивый, натягивая кепку, - что ж мне домой, что ль, идти, сдаваться?..
Лев Ильич бежал по улице, размахивая портфелем, поглядывал на часы - слава Богу, стрелка перемещалась медленно, да тут все было вымерено, всю жизнь пробегал. День начинался ясным, он вчера по закату определил, что будет хорошо, не ошибся. Весна, никуда не денешься, к Пасхе совсем станет тепло, сухо. Может, неловко так рано? Ловко-неловко, а когда опоздаю - ловко будет? Тут главное - не опоздать. Да не может быть, ему всегда везло. К тому ж он ясно слышал, как она сказала, что билеты завтра. Ну а завтра, значит сегодня в четверг. "В четверг?" - стукнуло в голове. "Ну и хорошо, сегодня я ее остановлю, - бормотал он, - я ж не для себя.." Вся беда, вся его путаница, вся жалкая неразбериха всегда были в том, что он старался для себя, искал свою выгоду, в какие бы красивые одежды она ни обряжалась. Теперь с этим кончено, он сам с собой и перед собой был совершенно чист, он в эту ночь всего себя рассек и увидел, он там, перед зеркалом, поглядев себе в глаза, понял это и то, что ему предстояло делать. Ей было хуже всех, она погибала, как же тут проклинать, подталкивать, радуясь своей силе, а ее слабости, тому, что нет уже и желания сопротивляться, выбраться из трясины, что ее затягивает глубже и глубже - радоваться только своему пониманию? Что ж, что он услышал Любу сквозь все ужасное, что у них было, поверх всего - что любит ее, что она его любит, вот и станет он пережевывать свое счастье, упиваться своим высоким страданием, а рядом человек будет гибнуть... "Да у нас сил много, у нас-то любовь... бегло подумал он и отмахнулся, все было решено. - Тут совсем другое..." Пусть она не просит, отказывается, не верит - он заставит поверить, он все сделает, найдет в себе силы, у него их хоть отбавляй, хватит, раз он ей нужен - она про это, может, и не знает. Он себя погубит - пусть, не о том же думать, когда рядом человек уже не кричит - гибнет, и стона не слыхать, все кончено, обеспамятела от слабости, а никто, верно, руки не протянул. Потому что у всех самолюбие, своя правда, самоуважение... А вдруг ошибся? Нет права судить, чужую беду - руками, каждому свое... Но неправда это все - каждый перед всеми и за всех виноват, а стало быть, отвечает за каждого, а он-то точно виноват не увидел, не помог, проглядел. Как же ее оставить в злобе, в ненависти - да и вдруг не так?..
Он все на часы глядел - ну не может так быть, чтоб опоздал, а что там там-то сомнений не было, будто и она с тех пор, как наклонилась над ним в больнице, была с ним вместе, то же, что и он, прошла, про то же думала, те же слова ей шептали - и то же знание открылось.
Он ни на минуту в этом не усомнился - главное было не опоздать, будто билеты что-то значили, раз уж все и так решено, и будто, если можно перерешить, трудно было б порвать эти билеты, выбросить.
Он и не думал о том, что скажет, словно его появление само по себе так должно было ее поразить - что какие еще слова, а то, что она там собралась, сложила вещи, распростилась с этим домом - даже упрощало задачу: он возьмет ее за руку, она ведь действительно так этого все время ждала, да ведь еще не поздно, не опоздал, успел, еще и билетов не взяли...
Он на мгновение приостановился, узнав знакомое место: тот же проулок круто сбегал вниз: "Эко меня все здесь носит", - успел подумать он, где-то тут позавчера была та страшная проталина... Он глянул - снег был разбросан, искромсан, да хоть бы и то же самое, теперь он стал совсем другим - ничего такого ему не надо. Все в нем, вся эта гнусная чума не за окном, не в доме, не под одеялом, - в нем она, в себя надо поглядеть. "Да уж нагляделся", - с облегчением думал Лев Ильич.