Значит, с этим покончено. Совсем, навсегда. Или нет? Еще хочешь попробовать? "Нет, - ответил себе Лев Ильич. - Больше не хочу". А разве только до семи раз, а не... нет, здесь было уж семижды семьдесят... Он с трудом отоврался от стены, вытащил из кармана грязный платок, вытер лицо и с недоумением посмотрел на платок - он стал красным, мокрым. Он выбрал местечко почище, приложил его ко рту. "Второй-то раз он мог бы и не бить - это уж свинством было..." Да чего теперь говорить, это ты мог бы не приходить, мало, что ль, тебе было ее разговора по телефону, который слышал, лежа там, на каталке?.. Так после того она к нему подошла, как же, когда он услышал ее сдерживаемое дыхание, когда она навсегда с ним простилась. Ну так навсегда же, зачем не поверил?.. Нет, здесь все было кончено, и мокрый, весь кровью пропитанный платок тому свидетельство.
Отсюда надо уходить, подумал он, они вот-вот откроют дверь, а там еще мальчик. Мальчику на это уж совсем не к чему смотреть - зачем ему такое напоследок... "Может, сказки все-таки разрешат увезти..." Он попытался подняться и не смог.
Наверху, пролетом выше, открылась дверь.
- А машина в гараже? - услышал он женский голос.
И глухо, видно из глубины коридора, ответил мужской:
- У подъезда. Иду, иду...
"Ага, вон, значит, чья машина..." - для чего-то отметил Лев Ильич.
Каблучки стучали все громче, ближе и замерли возле него.
- Только этого недоставало!.. До чего дошли, Петро! Ты полюбуйся, что тут у них! Мало того, что уже две ночи спать не дают, крик на весь дом, они и с утра начинают...
Лев Ильич с трудом повернул голову. Он увидел длинный кожаный сапожок на высоком каблучке, поднял голову - полная, в светлом прозрачном чулке ножка, круглое колено...
Ножка поднялась и ткнула его острым носком в бок.
- У - мразь!.. - прошипела женщина. - Хоть бы все друг друга перебили и уматывались отсюда, дышать можно будет...
Женщина побежала вниз, Лев Ильич увидел темно-зеленую замшевую спину, рассыпавшиеся по ней золотистые локоны. На следующей площадке она обернулась: на румяном лице злобно блестели сузившиеся глазки. Она высунула язык, верхняя губка приподнялась, обнажив ровные, белые, как на рекламе зубной пасты, зубы...
- Шлем Мамбрина... - пробормотал Лев Ильич, отнимая платок от разбитого рта, и сплюнул тягучую красную слюну.
Женщина выкрикнула еще что-то нечленораздельное и побежала вниз, отстукивая ступеньки.
Наверху щелкнула дверь, скрежетнул, поворачиваясь, ключ в замке, приближались новые шаги. Теперь рядом с собой Лев Ильич увидел новенький, блестевший черным лаком полуботинок, ярко-красный носок, а над ним чуть расклешенную в стрелочку брючину.
- Чего это с тобой, друг, в такую рань и уже готов?
Лев Ильич недоверчиво косился на полуботинок.
- Сказал бы чего - жив-нет?
Полуботинок постучал каблуком, потом носком, появился второй и они дружно двинулись вниз, прыгая через ступеньку; открылась широкая, светло-желтая замшевая спина.
На площадке он так же, как и она, обернулся, тоже прищурил глаза и свистнул, удивленно сложив бледные губы.
- Ну и отделали тебя, друг, уж не наступил ли кто ненароком?
- Во своя прииде, - сказал с трудом разжимая губы Лев Ильич, - и свои Его не прияша...
- Готов, - констатировала замшевая куртка, - спекся.
- Петро! - взвизгнул снизу знакомый уж Льву Ильичу голос, - Дверь на второй ключ запри, а то от этих... французов всего можно ждать!..
Замшевая куртка покачала головой, отвернулась от Льва Ильича и побежала вниз.
Хлопнула дверь подъезда, зафырчала машина, и ему показалось, он услышал какое-то движение здесь, за дверью на площадке. Он оперся руками так, что хрустнул, прямо по сердцу резанул больной локоть, встал, снова нагнулся - это было особенно трудно, поднять портфель, качнулся от стенки к перилам и пошел, закрывая глаза на поворотах, когда в голове все поворачивалось, обгоняя его, ступеньки вставали дыбом и уж лучше на них было не смотреть.
На улице стало полегче: ветерок, свежесть, солнышко такое - рано еще, да и не торопился он никуда, хотя и знал, вот что самым-то главным теперь в нем было - знал, куда путь держит.
Так он и шел: медленно, как в воду, пробуя ногой тротуар. Он уж забыл о захлопнувшейся за ним двери подъезда, о лестнице, по которой с таким трудом только что спускался, закрывая глаза на поворотах, о площадке, на которой остался выплюнутый им сгусток его крови, о квартире, где сейчас складывали чемоданы, подбивали бабки, в пустой надежде забрать с собой прожитую жизнь.
Нельзя ее забрать - вот она медленно поворачивалась перед Львом Ильичем разномастными, старыми, обшарпанными, новыми - нелепыми домами, грязными дворами, блеклым в дымке небом. Нельзя ее перечеркнуть, забыть в себе, забить - она уже проросла, кровью впиталась, качает ее сердце, гоняет по всему телу, а иначе и ногой не двинешь. Это там так можно: собрал чемодан, купил билет - и вот уже новое небо. То там, а то - здесь. А может, и ошибался Лев Ильич, это ведь общий закон, что от себя не сбежишь. Конечно, не знал он, что там. Да и не хотел узнавать. В нем теперь другое знание стучалось.
"За что это мне, Господи?" - услышал он в себе когда-то шевельнувшуюся в нем, не додуманную мысль. Велика ль заслуга, что нет у него ничего, разве это сам он хоть от чего-то отказался? Это Господь так его любит, за что, почему, ну чего он стоит! - что Сам все у него забрал, где-то далеко остались и дом, и постылая работа, и друзья, и женщина, которую вздумал спасать... Вот если б сам, своей волей избрал эту подаренную ему свободу, сам бы распростился со своей жалкой жизнью... Но на это у него не хватило бы сил, а значит, и это Господь за него решил... Но он все еще думает, вспоминает, перебирает жалеет, что ль, вон какая печаль его вдруг пронзила? Стало быть, что-то оставалось в нем, оно и плакало сейчас, выбаливаясь. Долгий еще путь ему предстоит и чего только не будет на этом пути, но он уже шел, он был уже другим, знал, что возложивший руку на плуг и озирающийся назад неблагонадежен для Царствия Божия...
Он подумал, что всего три недели назад - нет, две недели, нет, как же, сегодня четверг... "Четверг!" - прошептал он про себя.
Значит... восемнадцать дней назад, тогда в поезде он, еще не сказав, понял в себе, услышал сердцевину, зернышко, луковку, а все эти дни одну за одной снимал с себя шелуху, добираясь до нее. Добрался ли? Нет, конечно, но все ближе, ближе, и какое это счастье было то осознавать, чувствовать биение, теплоту ожившего сердца, зная, что оно непременно будет нужно кому-то, что все мы кому-то еще нужны...
Он поднимался по переулочку, поглядывая вверх на выраставшую над ним белую, приземистую башню. Ее венчали купола, крест горел в голубевшем сквозь дым небе, башня занимала всю вершину бывшего здесь когда-то холма, вросла в него прочно - века уже стояла - не сдвинешь. На паперти никого не было. Он стянул кепку, шагнул в притвор. Две старушонки забормотали, увидев его, он выгреб из кармана мелочь, перекрестился и ступил в церковь.
Он поразился малолюдству: старухи стояли, как выстроенные, на равном расстоянии одна от другой, вдоль стен, парами, образуя правильную геометрическую фигуру... "Как кристалл" - радостно подумал Лев Ильич: старухи обозначили вершины, точки пересечения, он ступал по одной из граней, а все вместе это и называлось чудом гармонии.
Прямо перед собой он увидел Царские врата, наглухо, как крепом, затянутые черным воздухом, шагнул вправо к конторке, попросил свечу, не заметив, как глянула на него прислужница, и медленно пошел по проходу, меж старухами, прямо к Царским вратам. "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое, - слышал он чистый речитатив, один голос, хора же вовсе не было. - Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну..."
Он прошел прямо к Распятию, затеплил свечечку, прилепил ее рядом с другой, трепетавшей живым огоньком, перекрестился, отступил на несколько шагов и стал прямо против Царских врат меж двумя старухами.
Тихий восторг задрожал в его душе. Как это поизошло - он сделал всего лишь несколько шагов, переступил порог, его одна лишь стена отделяет от города, живущего совсем другой, безумной жизнью, а тут...